Князь Барбашев-2 - [163]

И вот тут даже невозмутимых ранее магнатов проняло до самой глубины души. Рада в Вильно заседала раз за разом, пытаясь найти наиболее приемлемый выход из создавшегося положения. Во все концы державы понеслись гонцы с сообщением, что в столице, что была указана как точка сбора посполитого рушения, заодно решено было провести и вальный сейм, дабы окончательно решить вопрос войны и мира. А заодно и унии. Потому как на всех сеймах и сеймиках всевозможных земель и староств всё сильнее зазвучали голоса тех, кто упорно настаивал на более тесной инкорпорации с Польшей. Да, на вальных сеймах Берестейском 1511 года, и Виленских 1512 и 1514 годов подтверждение унии так и не состоялось, но лишь потому, что Сигизмунду и полякам не удалось взять «порозумене» с панами-радою, с княжатами, панятами и со всеми землями Великого княжества. Но сейчас, когда один из столбов суверенитета княжества — Альбрехт Гаштольд — попал в московский плен, а православная шляхта попыталась вместе с землями уйти под руку Москвы, голоса сторонников унии стали особенно опасными. Потому как поляки, встревоженные столь быстрой утерей литвинами земель, стали куда более настойчивыми в стремлении соединить два государства.

Тут князь непроизвольно хмыкнул. Подумать только, какие хитрые изгибы порой совершает судьба. Вот между православным Острожским и католиком Гаштольдом давно существовал зримый антагонизм, вызванный тем, что Сигизмунд признал гетмана стоящим в иерархии выше последнего, и не в последнюю очередь из-за того, что православный князь стоял за унию, а католик настаивал на суверенных правах Литовско-Русского государства. А ему, князю Радзивиллу, заносчивый и себялюбивый магнат хоть и мало импонировал, как человек, но в деле непринятия унии они оба оказались вынужденными союзниками. И плен Альбрехта негативно сказался на развитии ситуации, выправлять которую выпало тем, кто входил в высший совет.

Вот только единственное, что пришло в голову панам-рады при мысли о том, как сбить опасную тенденцию — это то (как бы тривиально это не звучало), что княжеству срочно была нужна хоть какая-то победа. Но даже самый оголтелый сторонник войны нынче уже понимал, что одержать её над восточным соседом было практически нереально. А тут ещё и внутри самой шляхты, уставшей от тягости непомерных жертв, поглощаемых войной, начались нестроения. К примеру, тот же Дашкович, пользуясь тем, что юному князю Капусте и десяти лет не исполнилось, вознамерился вернуть отнятые у него по суду прежним каневским старостой Тимофем Капустой земли и маетки.

Ныне, правда, и, слава богу, Остафию не до земельных споров — уговорила его рада сходить с крымским ханом на Русь. Но, зная его характер, Юрий понимал, что это не решение, а всего лишь откладывание проблемы по времени.

Впрочем, было у него такое ощущение, что Дашковичу в ближайшее время будет всё же не до земельных споров. Канев, Черкассы, Лубны, Полтава и Корсунь — эти городки неожиданно оказались практически отрезаны от центральных земель Литовско-Русского государства. Раньше для них связующим звеном был Днепр, но теперь на этом пути сели гарнизоны из Московского княжества. И на горизонте замаячила большая такая вероятность, что жители их со временем сами отойдут под московскую руку. А этого допускать было никак нельзя.

В общем, чем больше князь думал, тем больше выходило, что с восточным соседом нужно было срочно замиряться. Потому что общее состояние Литовско-Русского государства было таково, что страна вовсю трещала по швам. От ежегодных набегов и земельных потерь шляхта и города лишилась сотни тысяч рабочих рук. И пусть многие паны считали их лишь бессловесным быдлом, но лично он прекрасно ведал, отчего даже самое худое имение может приносить изрядный доход, а самое лучшее лишь убыток. И видел, что с податного сословия за последние годы снято уже даже не семь, а все семьдесят семь шкур. Ведь тут стоило считать не только чрезвычайные налоги в казну, но и расходы самих панов, понесённые ими в ходе войны. И всё это тяжким бременем легло на плечи крестьян. Так чего же удивляться, что из центральных земель начался отток людишек на южные украйны. И там, где когда-то шелестел ковыль или шумели дубравы, вдруг стали появляться небольшие селения таких вот беглецов. И даже татарская угроза их не останавливала.

Нет, владельцам имений на Волыни и в Виннице, оттого была только выгода. Но страна, ради которой он служил, от этого ничего не приобретала.

Когда Польша решилась-таки начать боевые действия против Ордена, Юрий всерьёз предложил панам-рады вступить в неё, но был не понят и, устав биться головой о стену, сам отправился на ту войну, где его и нашло письмо от томящегося в плену Гаштольда. Каким-то образом через третьи руки он умудрился передать его, где торопливой скорописью изложил своё видение ситуации. Нет, всё же зря князь считал, что магнат мало что понимает в экономике. Две трети его письма, так или иначе, крутились вокруг неё. Но главное, Альбрехт предлагал ни много, ни мало, а присоединиться к войне поляков с тевтонами, уверяя, что восточный сосед, по крайней мере, зимой, не предпримет никаких действий. А вот они могут упустить выгоднейший момент. Сейчас, когда война застыла в шатком равновесии, Сигизмунд сам сделает всё, чтобы польские паны приняли помощь от литвинов, особенно если они не будут требовать взамен помощь в войне с Москвой. А дальше шёл целый абзац, расписывающий, для чего это было необходимо.