Княгиня Ольга. Зимний престол - [30]

Но сколько ни жалел Мистина о павших, уцелевшие в его глазах стоили больше. Те, кому хватило силы, отваги и удачи выжить в трехмесячной войне среди чужого царства. И под десятками взглядов этих спокойных, пристальных и беспощадных глаз сердце Мистины расширялось от восторга и устремлялось куда-то ввысь. Среди них он чувствовал себя Перуном, вождем воинства грозовых духов.

Почти невольно он сунул руку под кафтан на груди. Люди, уже заметившие за ним эту новую привычку, думали, что он касается своей раны. В том гераклейском дворе, среди беленых стен и виноградных лоз, когда Мистина, с порванным позолоченным клибанионом у ног и весь залитый кровью, отчаянно пытался пересчитать сидящих и полулежащих перед ним бояр, он был похож на неугомонного мертвеца. Многие тогда успели услышать, что он якобы убит, и то, что он снова среди них появился, приписали его упрямству и почти колдовской способности отваживать от себя Марену. Даже, йотунова сына, пикой его не успокоить!

Пройди та пика чуть иначе – вошла бы в грудь и убила бы на месте. Но длинное лезвие лишь распороло ремни клибаниона и оцарапало кожу. Пятна крови на груди ужасали видевших его в те мгновения последнего в Гераклее совета, но эта рана жизни не угрожала.

И Мистина знал, почему ему так повезло. В предпоследний день в Киеве он снял и отдал самый ценный свой оберег – медвежий клык с вырезанной на нем головой и хвостом ящера. «В нем моя жизнь, – сказал он, вкладывая его в руку самой дорогой для него женщины. – Сохрани ее для меня». Она сберегла его жизнь, и взамен он нашел в Греческом царстве кое-что для нее. И уже полтора месяца носил при себе будущий дар для нее как залог скорой встречи. Глядя на эту вещь, он так ясно видел перед собой Эльгу, что казалось, и она в это мгновение каким-то чудом видит его.

Мистине казалось, что сам он не сильно изменился – за эти три месяца, которые провел, вопреки своим ожиданиям, на месте не второго, а первого человека в войске. Выросший вместе с Ингваром, он с детства знал, что тот превосходит его родом и положением. Но, видя пример своего отца, знаменитого воеводы Свенельда, Мистина знал и то, что и на его месте надо уметь думать и принимать решения самому. Порой за себя и за своего князя. Этот поход оказался нелегким испытанием для двадцатипятилетнего вождя семнадцатитысячной рати. Его опыт управления большим войском в чужой стране стоил жизни сотням. Но приобретенное обещало в будущем сберечь жизни тысячам. За эти месяцы он заслужил любовь тех, кто раньше его лишь уважал, и уважение тех, кто раньше его недолюбливал. Может, Мстислав Свенельдич и не был очень хорошим человеком – и не притязал на это звание. Но дружина убедилась, что может положиться на своего вождя.

За лето он загорел, отчего серые глаза стали казаться ярче, а длинные, зачесанные назад светло-русые волосы – еще светлее. На левой скуле багровел небольшой шрам – из той же битвы. Лицо осунулось, кожа плотнее обтянула острые скулы, теперь он выглядел на несколько лет старше, чем до этого похода: напряжение и ответственность прибавили ему возраста больше, чем время. Его воодушевляла уверенность его людей, в то время как им эту уверенность давала вера в него.

– Вы все уже слышали, достойные мужи, почему мы не идем сегодня дальше, – начал Мистина, оглядывая хорошо знакомые лица. – В устье пролива стоят шесть олядий[20]. Тех самых, что едва не пожгли нас в начале лета.

– Так и стояли три месяца? – крикнул кто-то.

– А леший их знает. Может, стояли, может, Куропас в Царьград весть послал, что мы идем, они и подтянулись.

Об этом Мистина уже успел подумать. Сильно нагруженные добычей, везущие пару сотен раненых, тяжелые скутары с недостаточным числом гребцов шли от Ираклии на запад не слишком быстро. Гонцы на сменных лошадях легко могли обогнать их и передать в Царьград известие, чтобы приготовились к встрече.

– Но сейчас они здесь, – продолжал Мистина. – В Боспор Фракийский нам больше не надо, но к Болгарскому царству придется идти мимо олядий и их огнеплюев. Давайте решать, как будем прорываться.

– Оставить добычу на берегу, собрать отроков здоровых, посадить на скутары, что побольше и покрепче, выйти и напасть на них! – тут же вскочил Добрин. – У нас тысяч семь есть способных. По тысяче на каждую олядию – неужто не возьмем?

– А если их еще подойдет? – возразил Родослав. Этот человек, достаточно отважный по необходимости, после битвы под Ираклией очень надеялся, что этим летом браться за оружие больше не придется. – Что, если в проливе прячутся, нас заманивают? Коварны греки – нам ли с тобой, Свенельдич, не знать?

Мистина стиснул зубы и резко втянул воздух ноздрями, подавляя досаду от этого болезненного, но справедливого упрека. Если бы разведчики могли точно установить численность войск Иоанна Куркуаса и Варды Фоки, он бы вовсе не вывел русов на битву. Но противостояли ему тоже не дети и не раззявы. Царевы полководцы не просто годились ему в отцы и были многократно опытнее – за ними стоял опыт Ромейской державы, которая тысячу лет своего существования вела разные войны почти непрерывно. И передавала опыт не в виде стари́н, певшихся под гусли и прославлявших доблесть древних вождей, а при помощи письменных, подробнейших наставлений по всему войсковому укладу и боевым приемам. Такие наставления писали для потомков сами цари греческие. Спрятать наиболее боеспособную часть – катафрактов – за оливковой рощей, а потом выманить противника под их удар было для стратигов самым обычным делом. И ради этого они бестрепетно пожертвовали стратиотской пехотой, дав русам перебить несколько тысяч. А когда Мистина понял, что его пятнадцати тысячам русов противостоит не двадцать тысяч греков, а почти вдвое больше, было поздно. Или почти поздно. Русы все же сумели отступить в Гераклею, не теряя боевого порядка, не дали рассеять и разбить себя, не допустили противника в город, где могли, под надежной защитой стен, оправиться и уйти в море со всеми уцелевшими людьми и добычей