Кнут - [14]

— На беса ты не похож. Но, извини, и на ангела тоже. За душой моей пришел?

Кнут помотал головой, на этот раз недоуменно, но собеседник напрочь проигнорировал его реакцию.

— Что ж, начинай. Только учти, у твоих друзей ничего не вышло.

— Друзей?

— Друзей, — батюшка кивнул на продолжавших бесноваться зараженных.

— Каких друзей? — ни Димы, ни Ясеня, ни поселковых знакомых среди обращенных не было. Да и не могло быть.

— Твоих друзей, — в глазах священника плескалась сдобренная изрядной хитрецой насмешка.

— Нет у меня там друзей.

Уж чем, а умением уходить в глухую несознанку в разговоре со взрослыми в совершенстве владеет любой подросток. Тем более, если обвинения произносятся совсем уж безосновательные. Кнут приготовился к тому, что батюшка и дальше будет говорить странные вещи, но он неожиданно сник и горько вздохнул.

— На нет, и суда нет. Пойдем, отрок, поможешь мне. Заодно и посмотрим, кто ты таков.

Священник подошел к строению, на крыше которого только что сидел, и с усилием нажал на одно из окон. Раздался звонкий щелчок, створка открылась.

— С осени как сломано, — поделился с подоспевшим Кнутом, — Все руки не доходили мастера вызвать, починить. Поди–кась, пригодилось.

С удивительной для своих габаритов резвостью батюшка подпрыгнул, подтянулся на подоконник, перекинулся и подал руку. Втянул Кнута вовнутрь и снова посмотрел с хитрецой, словно все ждал от него чего–то и удивлялся, почему не мог дождаться. Хмыкнул удивленно, и, наконец, представился:

— Отцом Савелием меня зови.

Порылся на верхних полках огромного, во всю стену, стеллажа и достал моток пеньковой, в палец толщиной, веревки.

Кнут молча наблюдал за его действиями, и вдруг вспомнил то важное, что обязательно нужно говорить новичкам в этом мире.

— Отец Савелий, мне говорили, здесь нельзя своими именами называться. Надо прозвище придумать, иначе беда.

Настоятель посмотрел на юношу, как на блаженного.

— С чего бы это? Где это, здесь? И кто тебе подобное сказал?

В ответ на первые два вопроса Кнут мог только пожать плечами.

— Ясень.

И, предполагая расспросы, уточнил:

— Это человек, мой знакомый, очень хороший.

И добавил, подумав, что нужно сказать и это:

— Он умер.

— Не нужно мне никакое прозвище, — отмахнулся настоятель, — Савелием меня крестили, Савелием и буду. С чего бы мне от своего имени отказываться?

Священник будто бы задал вопрос, но слова его звучали окончательным приговором. И все–таки Кнут ответил:

— Так Ясень сказал. Меня Кнутом назвал и говорил, что надо забыть и прежнее имя, и прежнюю жизнь.

— С чего бы мне все забывать? — настоятель вскинулся с таким вызовом, словно перед ним стоял не робеющий в непривычной обстановке подросток, а человек возрастом и силой как минимум равный, а то и превосходящий.

— Ясень какой–то. Прозвища как у уголовников. Прежняя жизнь. Моя жизнь здесь. Я чувствую себя. Моя душа в теле. И что бы здесь не произошло, я буду на своем месте. Служить Богу. А ты или иди мимо, своей дорогой, или помогай.

По узкой лестнице через небольшой, едва выпрямиться, чердак, Савелий взобрался на крышу и разъяснил напарнику план. Перегнулся через край, дождался, когда ближайший зомби задерет руки повыше и накинул лассо. Веревка охватила подмышки зараженного, затянулась и потащила наверх. Были бы противники сильнее, вторая часть плана пленения оказалась бы слишком опасной. Но со слабыми не успевшими набрать силу мутантами дело шло как по маслу.

Батюшка наваливался на пленника, прижимал к пологому скату, а Кнут накидывал петлю на ноги. Потерявший опору и подвижность зараженный уже не мог сопротивляться и оказывался спелёнатым веревками по рукам и ногам. Скоро все пятеро легли на крыше рядком, урчавшие, извивающиеся, но способные разве что перекатываться с места на место. Благо, связывающая все пять тел вместе веревка не давала им отправить себя в свободный полет.

Савелий окрестил каждого, приложил снятый с себя нательный крест ко лбам, прочитал несколько коротких молитв и, перекинув веревку через вентиляционный столбик, аккуратно опустил на землю все пять связанных тел. Спустился через чердак сам, подозвал подоспевшего Кнута, и совершил с ним то же священнодействие, что и ранее со спелёнатыми зомби.

Вместе затащили волочащихся как связка сосисок зараженных в церковь и стянули в единый сноп посреди главного зала.

— Отойди в угол. Как бы они ни бились, не мешай. Плохо станет — уходи. Но ко мне не приближайся.

Кнут не знал правил поведения в церкви, а потому, помявшись, облокотился о стену и опустился на пол.

Необычная возвышенность обстановки, иконы с серьезными наполненными печалью и состраданием ликами святых, свет десятков свечей гипнотизировали непривычного к церковным службам сельского паренька. Тусклое естественное освещение скрадывало окружающие предметы, погружало в тяжелые мысли. Наверное, ощущения в церкви и должны быть такими — навевающими безотчетную тоску, заставляющими погрузиться внутрь себя и вознестись ввысь, вслед за звучащим нараспев голосом священника, вместе с возвышающими песнопениями церковного хора.

Савелий зашел за иконостас и вышел оттуда с красивой белой накидкой поверх рясы и толстой Библией в красивом обшитом золотыми нитками переплете. Движения священнослужителя стали неторопливыми, степенными, в такт покачивающемуся кадилу.