Книжный вор - [82]

В складках его робы лежали дорожки хлебных крох. Испятнанные краской пальцы гуляли по кнопкам и перебирали клавиши или замирали, удерживая ноту. Руки качали мехи, давая инструменту воздух, нужный для дыхания.

Каждый день Лизель сидела, зажав ладони между колен, в лучах длинноногого солнца. Всякий раз ей не хотелось, чтобы день кончался, и всякий раз грустно было видеть, как большими шагами надвигается темнота.

Что до самой работы, то, пожалуй, увлекательнее всего для Лизель было смешивать колер. Как и большинство людей, она думала, что Папа просто идет с тележкой в магазин красок или скобяную лавку, просит нужные цвета — и все. Она не догадывалась, что краски по большей части — это комья или кирпичи. Их надо раскатывать пустой бутылкой из-под шампанского. (Бутылки от шампанского, объяснил Ганс, подходят идеально, потому что их стекло потолще, чем у обычных винных бутылок.) Потом добавляют воду, белила и клей — и это не говоря о трудностях вымешивания нужных цветов.

Наука Папиного ремесла внушала Лизель еще больше уважения к нему. Делить с ним хлеб и музыку было здорово, но Лизель приятно было узнать, что Папа более чем искусен в своем деле. Умение подкупает.

Однажды, через несколько дней после Папиной лекции о смешивании колера, они работали в одном из благополучных домов к востоку от Мюнхен-штрассе. Время шло к обеду, когда Папа кликнул Лизель в дом. Им пора было идти на следующий заказ, а голос Папы звучал необычайно густо.

Лизель вошла, и ее отвели на кухню — там две пожилые дамы и господин сидели на изящных и очень культурных стульях. Дамы были хорошо одеты. У мужчины были седые волосы и бакенбарды вроде щеток. На столе стояли высокие стаканы. Наполненные потрескивающей жидкостью.

— Ну, — сказал господин, — прошу.

Он взял стакан, и за ним потянулись остальные.

День стоял теплый. Лизель немного насторожил холод ее стакана. Она повернулась к Папе за одобрением. Он улыбнулся и сказал:

— Prost, Mädel. Твое здоровье, девочка. — Стаканы звякнули, и едва Лизель поднесла свой к губам, ее ужалил колючий и тошнотворно-сладкий вкус шампанского. Рефлекс заставил ее выплюнуть прямо Папе на робу, и вино, пенясь, растеклось по ткани. Все пальнули смехом, и Ганс посоветовал ей попробовать еще. На сей раз она смогла проглотить и насладиться вкусом восхитительно нарушенного запрета. Здорово. Пузырьки жевали язык. Щекотали желудок. И даже по пути к следующей работе Лизель слышала в себе тепло тех иголок и булавок.

Папа, волоча тележку, сообщил Лизель, что в том доме ему сказали, что денег у них нет.

— Тогда ты попросил шампанского?

— А почему нет? — Он посмотрел на девочку: глаза его в тот миг были серебряными, как никогда. — Не хотел, чтобы ты думала, будто шампанским можно только раскатывать краску. Только не говори Маме, — предупредил он. — Договорились?

— А Максу можно рассказать?

— Конечно, Максу можно.

В подвале, когда Лизель писала о своей жизни, она поклялась, что никогда больше не станет пить шампанское: оно никогда не будет таким вкусным, как в тот теплый июльский день.

И то же самое с аккордеонами.

Много раз ей хотелось спросить Папу, не мог бы он и ее научить играть, но почему-то всякий раз ее что-то останавливало. Наверное, тайная интуиция подсказывала, что она никогда не сможет играть, как Ганс Хуберман. Само собой, даже лучшие аккордеонисты мира не могли бы с ним сравниться. Им было далеко до той небрежной сосредоточенности Папиного лица. И никогда бы у них из губ не свисала полученная за покраску сигарета. И они не могли бы сделать мелкую ошибку и сопроводить ее смешком запоздалого оправдания на три ноты. Так, как он, — никогда.

По временам в подвале Лизель забывшись, вслушивалась в голос аккордеона, звучавший в ушах. И чувствовала на языке сладкий ожог шампанского.

Бывало, она сидела у стены и мечтала, чтобы теплый палец в краске еще хоть раз скользнул по ее носу, или хотела увидеть шершавую, как наждак, текстуру Папиных ладоней.

Стать бы снова такой беспечной, нести в себе такую любовь, не узнавая ее, принимая ее за смех и хлеб, намазанный лишь запахом джема.

То было лучшее время в ее жизни.

Но то было время ковровых бомбардировок.

Не забывайте.

Дерзкая и яркая трилогия счастья продолжится до конца лета и захватит начало осени. А после резко оборвется, потому что яркость проложит путь страданию.

Наступали тяжелые времена.

Надвигались парадом.

* * * «СЛОВАРЬ ДУДЕНА», [13] ТОЛКОВАНИЕ № 1 * * *

Zufriedenheit — счастье: производное от счастливый — испытывающий радость и довольство.

Близкие по смыслу слова: удовольствие, приятность, удачливый, процветающий.

ТРИЛОГИЯ

Пока Лизель работала, Руди бегал.

Круг за кругом по «Овалу Губерта», вокруг квартала и наперегонки со всеми от начала Химмель-штрассе до лавки фрау Диллер, давая соперникам разную фору.

Бывало, когда Лизель помогала Маме на кухне, Роза, выглянув в окно, замечала:

— Что этот малолетний свинух придумал на этот раз? Вся эта беготня под окнами.

Лизель подходила к окну.

— Он хотя бы не красится больше в черный.

— И то хлеб, верно?

* * * ПРИЧИНЫ РУДИ * * *

В середине августа проводился фестиваль Гитлерюгенда, и Руди намеревался выиграть четыре соревнования: 1500, 400, 200 метров, и конечно, стометровку.