Книжный шкаф Кирилла Кобрина - [38]

Хрестоматийное заклинание, воспетое Павлом Флоренским и ужаснувшее Ходасевича, тоже не прочитано. Оно является составной частью цикла, который открывается предуведомлением, спокойным и благородно-сдержанным:

3 стихотворения

написанные на

собственном языке

от др. отличаются:

слова его не имеют

определенного значения.

Только в этом контексте стоит говорить о «дырбулщыл»’е.

И так во всем, что касается Крученых.

Он прожил трудную и достойную жизнь поэта и «деятеля культуры» (в прямом значении – он «делал», а потом – «хранил» культуру). Это издание содержит в себе огромное количество чрезвычайно интересных текстов. Я читал книгу залпом – как детектив. По странному совпадению, 11 сентября, в день американского Армагеддона, мне попались на глаза такие крученыховские строки:

В грязи на кухне мировой

Валялось много городов и трупов,

Парламентеры с веткой сиротой,

Как школьники, ревели глупо.

Александр Кондратов. Стихи тех лет. СПб.: Изд-во Буковского, 2001. 72 с.

Терпеть не могу формулу «поэт для поэтов», но издательская судьба сочинений Александра Кондратова такова, что сейчас с ними знакомы всего несколько поэтов, критиков, знатоков. А жаль.

Сэнди Конрад (таков был его псевдоним) был неутомимым сочинителем. Его перу принадлежит несколько романов, сборников рассказов, множество поэтических циклов и книг. В миру Александр Кондратов поражал немыслимой продуктивностью и разнообразием интересов: лингвист, спортсмен, сыщик-любитель, циркач, путешественник, автор более полусотни научно-популярных книг. Эпоха, породившая Кондратова-автора и Кондратова – человека, – «вегетарианский совок» в различных своих стадиях: от «оттепели», рядящейся в бритые черепа комсомольцев двадцатых, до маразматического, с тяжелым сладковатым запашком, брежневизма. Ну и, конечно, пестрая агония совка: под андроповку за четыре семьдесят, под астматический свист полумертвого Черненко, под косноязычную горбачевскую трепотню. Новая, постсоветская, эпоха была не для Кондратова; Сэнди Конрад ушел в свою буддическую Валгаллу в 1993-м.

Он был великий изобретатель и рационализатор литературы. Палиндромические поэмы, роман, устроенный по правилам бриджа, тематические циклы, написанные по очень жестким формальным законам (вроде напечатанного в «Стихах тех лет» «Борщского флота»[26]), – все это можно обнаружить в его щедром на открытия ПСС, которое обязано, я повторяю – обязано быть издано. Кондратов был действительно одержим формой. Эта одержимость и есть истинная сюжетная коллизия его сочинений.

Побочным эффектом формальных экспериментов неутомимого Сэнди Конрада стала легко узнаваемая интонация – то, что делает настоящего писателя и поэта. Интонация его стихов – очень трогательная смесь простодушия с форсированной грубостью; звучат они сейчас несколько наивно, но наивность эта высшего свойства, чистая, не литературная. Это голос человека, а не симулякра. «Я хочу в сумасшедший дом / К моложавым простым идиотам…».

«Стихи тех лет» – сборник, составленный самим Кондратовым и изданный его другом поэтом Владимиром Уфляндом в серии СТИМКККОН[27]. Я надеюсь, что за ним последуют другие книги Сэнди Конрада – поэтические, детские, роман «Здравствуй, Ад!». Их появление нужно не только поэтам.

Борис Садовской. Стихотворения, рассказы в стихах, пьесы и монологи / Сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. С. В. Шумихина. СПб.: Академический проект, 2001. 398 с.

Было бы лестным заиметь еще одного земляка-нижего-родца в лимбе лучших русских поэтов, пусть даже в том его отделении, в котором помещены поэты хоть «малые», но тонкие и незаслуженно забытые. Кажется, все говорит, что Садовской – один из них. Принципиальный стилизатор, одержимый любовью к николаевской России (об этом он очень удачно, мимоходом: «Под николаевской шинелью / Как сердце бьется горячо!». Потому и удачно, что «между прочим». Стихотворная продукция Садовского, посвященная «старым годам», «старым усадьбам», порой чрезмерна и даже назойлива), глубокий исследователь Фета, в конце концов, приятель другого литературного консерватора, Ходасевича, который отпел его лет за двадцать до настоящего срока, – он имеет все шансы на всплеск интереса, на «ах!» и «ох!», на бескомпромиссные заявления, что, мол, этот «малый» поэт будет нынче поважнее многих «больших»… И эта превосходно подготовленная и изданная книга, конечно, поможет канонизации очередного уклона от магистрального пути, проложенного великой русской поэтической четверкой прошлого столетия.

Но. Его сонеты не изысканны, а умышленны и порой угловаты. Для истинного стилизатора он нетонок, пожалуй даже по-волжски неотесан – все-таки земляк Горького. В общем-то наивен, несмотря на «бодлеровские» потуги; так, например, вместо дохлой лошади из «Падали» великого француза, он «падалью», разлагающимся трупом, представил себя («Мое лицо покрыли пятна / И белой плесени грибки» – «Весна»). Это даже не купеческий декаданс Брюсова. Это – мещанский декаданс. Недаром поганец, разночинный имморалист Тиняков признал его за своего: «Но, кажется, кроме меня никто пока не подозревает в Вас декадента-дьяволиста».