Книжник - [15]

Отшатнулся. Напрягся. Смутился.

Это было безумием. Истина не могла… ходить с людьми… Истина должна быть…трансцендентна и идеальна. Его окатило испариной. Да что же это, а? Достоевский устами Шатова говорил… Но как же это?

Парфианов был как в чаду. В первом Послании к коринфянам его изумила ударившая по глазам фраза: «А мы проповедуем Христа распятого, для иудеев соблазн, а для эллинов безумие». Да, безумие и есть. Книжник вдруг снова тяжело напрягся. Отец говорил, что они, и вправду, греки. Какие-то там корни. Но причём тут корни? Какое дело Истине до корней?

Парфианов совсем изнемог, уже почти ничего не соображал, предметы плыли вокруг него, он неожиданно вспомнил, что ел в последний раз, кажется, в субботу. Пожевал что-то, не чувствуя вкуса, головокружение прошло. Он прочёл Апокалипсис.

…Насонов ужаснулся, увидев его на пороге. Парфианов был явно болен. Молча протянул назад книгу. Не ответил на вопрос, всё ли в порядке, был как оглушённый. Спросил, как можно достать такую? Алексей изумился, но покачал головой, сказав, что к нему это протестантское издание попало случайно, привёз из Германии брат его матери. Сам Насонов из-за близорукости с трудом разбирал мелкий шрифт печати, почти нонпарель, и, пытаясь вчитаться, только морщился. То же, что прочёл, показалось собранием летописей и легенд древних иудеев, забытыми делами давно минувших дней. И чтобы такой интерес?…

Алёшка ещё раз посмотрел на сокурсника, взгляд которого блуждал, не останавливаясь, по стенам и полу, и неожиданно предложил обменять книгу — взгляд Парфианова мгновенно сфокусировался на его лице.

— Ты извини, но это редкость, сам понимаешь. Если дашь в обмен то… дореволюционное собрание Ницше, — Библия твоя.

Парфианов не верил ушам. Насонов, кажется, не шутил. На самом деле, тот в какой-то мере именно шутил, провоцируя Книжника, понимая, что тот с Ницше никогда не расстанется. Реакция Парфианова его изумила. Книжник согласился молниеносно, сказав, что завтра книги будут у Насонова, а Писание он заберёт сейчас. Хорошо?

Парфианова могли считать на факультете кем угодно, но долги он всегда отдавал и слово держал — это тоже все знали. Насонов захлопал глазами, не веря в столь удачный обмен. Парфианов — тоже. За обменными томами он съездил к отцу в тот же вечер, боясь, что Насонов передумает.

На следующие несколько месяцев Книга заменила ему женщину — Книжник спал с нею, он ею жил.

Глава 5

При этом с ним происходили вещи противоестественные: Книга оплодотворяла его, но родить он не мог. Он понимал уже слишком много, чтобы не постичь, что она оказалась для него подлинной бездной, куда он проваливался до самопотери. Однако Истина, да, ставшая равнозначной понятию Бог, всё равно не обреталась. Парфианов, за несколько месяцев вчитывания и постижения понял, что Истина ветхого Бога слишком далека от него. Она не доходила до его души. Истина нового Бога подходила к нему слишком близко, была слишком жестока. Она разрывала его изнутри.

Неприемлемо.

Кривляться можно было у Райхмана. Но Парфианов и в самом деле не был фигляром, и уж кому-кому, а себе врать не умел. Он не оспаривал сам постулат, но постулат в данном виде не вмещался в него. Ну, и что прикажете делать? Значит, надо искать иную форму его выражения. Но где? Как?

Парфианов спустился по лестнице и вышел в город. Побрёл по знакомым улицам, дошёл до библиотеки, потом решил заглянуть к Райхману. В узком проходе подворотни, ведущей к его дверям, неожиданно услышал плач. Надрывный и жалобный. Ринулся вперёд и в удивлении остановился.

На нижней ступеньке пожарной лестницы сидела его сокурсница Катька Бадягина и рыдала так горестно, что у него по сердцу прошёл холодок. Книжник, как любой мужчина, не любил женских слез, начинал нервничать и раздражаться. При мысли, что Катька влипла в одну из обычных житейских историй, с амурами и абортами, коими так богата была студенческая жизнь, ему на миг стало нехорошо. Но, с другой стороны, Катька ни по внешним данным, ни по внутренним качествам, по его воззрению, в подобные истории влипнуть никак не могла. Неужели он ошибся?

Ему удалось настолько успокоить её, что вскоре она поднялась, пошмыгала носом, осушив его платком покрасневшие веки. Парфианов оказался прав. Ни в какую историю Катька не вляпалась, но только что у Райхмана она, внучка чекиста, пропитанная идеалами Октября, к несчастью, нарвалась на озлобленную диссидентку Эмку Сикорскую, которая наговорила ей довольно — и о ГУЛАГЕ, и о Ленине, и о партии.

— Должно же быть что-то святое…

Эти слова, что проронила в надрыве рыдающая Катька, странно отложились в нём.

И это тоже было странно. Странной была сама размытость в их бытии критериев добра и зла, которая давала возможность прикрывать любую мерзость высокими словами, и столь же откровенно иногда проговариваться: «Да, он сукин сын, но это наш сукин сын…», называть ввод своих войск в чужую страну — интернациональной помощью, и громко орать об оккупации и интервенции, когда то же самое делала другая страна.

Но сейчас Парфианов столкнулся с чем-то иным. Качественно иным, он понял это. То, что было свято для несчастной Катьки, для него было… галиматьёй. Адриан хорошо помнил своё, данное в неконтролируемом порыве раздражения определение. Но сама Катька с её слёзным блеянием о чем-то святом была столь жалка и трогательна, что Парфианов не мог не увидеть настоящей боли. И, возвращаясь от Катькиного подъезда, куда проводил её, Книжник предался неприятнейшим мыслям о том, что хоть Катькина истина и затрещала по швам, она у неё, у бедной дурочки, всё-таки была. А, что у него, такого умного?