Книжник - [11]

Но, воля ваша, что-то тут все-таки маячило.

…Много лет спустя ему предстояло осознать, что его бытие тех пустых лет было страшной в своей иррациональности трагедией теолога в безбожном государстве, бедствием измученного духовным голодом недоумка, которого угораздило появиться на свет там, где само понятие «дух» стало синонимом слова «запах», драмой богослова в мире, где слово «Бог» исчезло из обихода, абсурдистской мукой поисков истины, найти которую было столь же легко, как отыскать жемчужину в куче компоста. Но это было после.

В литературоведении всегда существовал неписанный закон — каждому гуманитарию предлагалось выбрать ту персоналию, которая ему нравилась, была по душе. Нравится Достоевский — занимайся Достоевским, нравится Чехов — занимайся Чеховым. В этом была определённая доля мудрости, ибо было глупо браться за то, что неинтересно, но Парфианов не мог не отметить и ущербности подобного метода: любовь застила взгляд. Во многих монографиях, написанных такими влюблёнными исследователями, правда искажалась, как в кривом зеркале, любое скользкое деяние автора оправдывалось, любое циничное суждение обосновывалось то горестными обстоятельствами жизни, то чужими провокациями. В итоге все выглядели мучениками, невинными страдальцами и ангелами, и только из случайного источника вылезала порой омерзительная истина, просвечивали то запойное пьянство, то постыдная болезнь, то бесовское высокомерие, то откровенное хамство. Сам Адриан специализировался по Гейне, и тоже ловил себя на том, что старается не замечать в своём кумире многое такое, что коробило.

В это же время Адриан увлёкся философией, причём, как-то ретроспективно. Начал с Ницше, потом пролистал Шопенгауэра, проглядел Гегеля и Фихте. Они порой ссылались на Канта — его Адриан тоже нашёл в хранилище. Каждый из них громоздил своё мироздание, свою вселенную, но кроме Канта, который показался ему человеком приличным, все остальные лепили, в его понимании, что-то нелепое. «Когда они выдают себя за мудрых, меня знобит от мелких изречений и истин их. Часто от мудрости их идёт запах как из болота, и поистине, слышал я, как лягушка квакала в ней…» Истина здесь даже не ночевала.

— А что ты удивляешься, — спросил дружок Насонов, — как там у твоего любимца? «Бей в барабан и не бойся беды и маркитантку целуй смелей — вот тебе смысл глубочайших книг, вот тебе суть философии всей…»

— Бога ради — о маркитантках ни слова, — простонал в ответ Парфианов.

В компании Райхмана Адриан сделал ещё одно странное наблюдение, касавшееся женщин. Девицы собирались там разные, большинство были эмансипированные, грубоватые, курящие, иные позволяли себе, подобно Танюшке Стадниковой, трёхэтажную ругань. Но иногда попадались и не эмансипированные, женственные, с тихими журчащими голосами и мягкими жестами. К непомерному удивлению Адриана, первые, сходу казавшиеся последними шлюхами, спокойно отказывали мужикам, мотивируя отказ порой тем, что претендент на их внимание и постель глуп, порой — тем, что от него нестерпимо воняет, а порой и просто — не формулируя причин. «Не хочу и всё». Вторые же — не отказывали никому и никогда, желание мужчины было для них законом, которому они повиновались безропотно и бездумно. Это были самки, и Адриан внимательно разглядывал их, стараясь уловить основные отличительные черты, чтобы, упаси Бог, в подобное не вляпаться.

Ему помог Насонов, сделавший те же наблюдения. Алексей сказал, что определяет не по лицу, а по голосу. Рожу баба сделает, а голос — чай, не серый волк из сказочки про семерых козлят! — голос не перекуёшь. Если журчит, как свирель, и бабёнка не может повысить голос на октаву до крика без того, чтобы не закашляться — это оно самое и есть.

Адриан примерил это к некоторым. Подошло. Особенно — к его подружке-библиотекарше, тихой, чуть полноватой шатенке, которая сразу дала понять, что не претендует на брак. Она ждёт своего парня из армии, куда тот, несмотря на все отсрочки, всё-таки загудел. Ей просто нужно внимание, было сказано ему. Какого рода было это внимание, Адриан понял на первой же встрече, когда его сразу из прихожей поволокли в спальню, на ходу расстёгивая ремень на штанах.

Это был первый случай, когда Адриан испугался женщины. Насытить эту бездну было невозможно. Она хотела того, чего едва ли могла дать рота оголодавших в казематах солдат за полгода до дембеля, и Адриан не удивился, узнав вскоре, что, по меньшей мере равное внимание она получает от десятка его университетских знакомых, включая его дружка Насонова, который, столкнувшись с ним однажды у входа, джентльменским жестом предложил презерватив. Парфианов не счёл нужным воспользоваться щедростью приятеля. Этого добра у самого хватало. Но доступ в архив ему был открыт в любое время, и если бы по временам она и там, тяжело дыша и окидывая его характерным масляным взглядом, не подходила почти неслышно, и не лезла бы к молнии на джинсах, Адриан, пожалуй, счёл бы сделку выгодной.

Когда Парфианов заканчивал третий курс, произошла одна достаточно любопытная история, о которой им взахлёб поведал один из неизменных посетителей райхмановой квартиры Антоша Шаронов, которого, однако, все разговоры о литературе заставляли только морщиться. Студент юрфака, он постоянно крутился около тогдашней комсомольской элиты, и если о Бадягиной спорили, то в случае с Антошей обсуждать было нечего. Пассивный гомик и ярый комсомолец-карьерист, Антоша рассказал, что одна из его сокурсниц, Ритка Солодилова, дочка повесившегося алкаша и матери-лифтёрши, подобно Скарлетт, сказавшая себе, что «никогда не будет голодать», в совершенстве выучившая ещё в школьные годы английский и ставшая единственной женщиной в городе, имеющей звание гроссмейстера по шахматам, поймала жениха — и не кого-нибудь, а сына одного из отцов нашего города! Весь период ухаживания она упоённо твердила ему пять волшебных слов, позволяющих красотке соблазнить практически любого мужчину: «Дорогой, до чего же ты умный!», и обучалась у него… искусству шахматной игры. Жаль только, ей ни разу не удалось у него выиграть.