Книги Судей - [41]

Теперь два брата лежат по соседству на кладбище – на холме за Тренторпом. Можно добавить, что во всей Англии нет более спокойного дома, чем тот, в котором когда-то разыгралась эта трагическая история и где появлялись столь мрачные фантомы.

Книги судей

Глава I

Этим ранним сентябрьским днем терраса к югу от леса Пенальва купалась в лучах солнца, и пчелы, летавшие между двумя ульями справа от лаврового куста, казалось, исполняли свою работу сонно и лениво. Пролет длиною в восемь ступенек вел вниз от центра террасы к лужайке, где находился теннисный корт; там, где ступеньки кончались, начиналась гравийная дорожка; пробегая между пчелиными ульями, она снова соединялась с террасой на дальнем конце. В канаве рядом с дорожкой валялся теннисный мячик, никому не нужный и забытый. Ниже лужайки земля покато переходила в просторное поле, ощетинившееся после сенокоса. Вдоль коричневых, покрытых морскими водорослями скал беспорядочно тянулся забор, и заглянув за него, можно было увидеть, как в часы прилива подрагивает обычно неподвижная вода эстуария. К воде можно было спуститься по маленькой железной лестнице, нижние ступеньки которой, как и крепившие ее к скале скобы, были покрыты влажной тинистой порослью. К югу от дома вверх поднимался лес, который тянулся вплоть до поросших мхом корнуэльских болот. Пространство до леса было покрыто лилово-золотым можжевельником и кустиками вереска. В теплые дни воздух над ним был наполнен пчелиным гулом.

Все в этом пейзаже как будто пребывало в дреме.

На плетеном шезлонге под тенью деревьев, вытянувшись во весь рост, лежал Джек Эрмитадж. Он мог бы сказать, что пребывает в раздумьях, но скорее это было состояние сонной лени. Будучи художником, Джек присвоил себе право раздумывать столь часто и столь долго, сколько требовала его душа. В настоящий момент его мысли были заняты тем, что близилось время чаепития, а значит, ему не удастся выкурить очередную трубку. Засунув руки в карманы своего сюртука, он старался думать только о чае. Но нет – любимая трубка из верескового корня, все еще теплая, сама просилась в руки: он достал ее и начал набивать с тщанием и аккуратностью, которые выдавали в нем человека, знающего толк в хорошем табаке и не разбазаривающего его попусту.

Джек жил у Фрэнка Тревора, хозяина этого замечательного места, уже почти целый месяц; делал эскизы и беседовал об искусстве – в том, что касалось искусства, он не был согласен с Фрэнком ни по одному пункту, допускающему два разных мнения, – а таких пунктов было множество, так что беседовали они целыми днями и значительную часть ночей. Фрэнк, еще больший, чем он сам, поклонник размышлений, около двух месяцев назад завершил портрет, над которым долго работал. Надо знать Фрэнка – работал он всегда очень напряженно, изматывая самого себя, так что теперь проводил время, сидя на солнце в состоянии безмятежности и свободы. Джек на следующий день уезжал и все это утро провел в лесу, заканчивая работу над очаровательным эскизом: вид эстуария сквозь деревья. Во время ланча Фрэнк сказал, что собирается посидеть в саду до чаепития, а потом они могут вместе сходить на реку; но он не появился, и Джек гадал, куда пропал его друг и чем может заниматься.

А в тот самый момент Фрэнк сидел в низком кресле в своей студии, ничего не делая и рассматривая собственную тень. Однако этот день выдался для него довольно эмоциональным, и, если посмотреть на него со стороны, выглядел он возбужденным. В периоды безделья Фрэнк всегда держал дверь своей студии закрытой: он и сам туда не заходил, и не позволял никому другому делать это. Утром ему захотелось почитать книгу, которая, как он думал, находилась в студии. Но прежде чем он добрался до нее, он обнаружил нечто такое, что пробудило все призраки «Декамерона», тщательно запираемые внутри, и это невольно заставило его задуматься.

В своих поисках он снял с полки книгу, до которой не дотрагивался уже несколько лет, и из нее выскользнула пожелтевшая программка одного их парижских кафешантанов. Программка, беззаботно кружа, упала на пол, и когда Фрэнк поднял ее, когда рассеянно бросил взгляд на строчки, вот тогда-то и начали появляться первые призраки. А потом один из них, как жезл Моисея, поглотил все остальные…

Она была с ним на том представлении – да и на других она тоже была с ним…

В следующий момент он смял программку и швырнул ее в нерастопленный камин.

Минуту или две Фрэнк ходил взад-вперед по комнате, поскольку призрак все еще давал о себе знать, а затем (вполне естественная реакция) он снова поднял программку, расправил ее и положил на стол.

Какой жаркой, какой душной была та ночь! Париж задыхался, словно представлял собой одну большую баню. Вскоре они ушли из кафешантана и направились прогуляться в сад. Даже лунный свет казался горячим, а капризный ветер трепал верхушки деревьев, а спускаясь к земле, поднимал облака колючей пыли – ужасная ночь!

На следующий день Фрэнк покинул Париж – у него начинались каникулы. Он провел месяц в Нью-Куэй, на западном побережье Корнуолла. Каким прекрасным был этот отдых! Казалось, решены все проблемы и преодолены все трудности; в тихой заводи вдали от городов и суетливых толп, а главное – вдали от Парижа, прекрасного и ужасного Парижа, – ровным счетом ничего не происходило. Он жил в кругу художников, очаровательного и умного народа; его друзья вели простую, здоровую жизнь; встречаясь, они невинно болтали о закатах и передних планах своих картин. Фрэнк легко влюблялся, был полон сил и старался не вспоминать об улицах и газовом освещении Парижа. Он проводил долгие часы на морском берегу, слушая шелест прибрежных волн, а ночью вместе с рыбаками ловил макрель. Ему приходило в голову, что море – это живое существо, которое спокойно дышит, погруженное в сон, а сам он – вроде младенца на груди моря, отдавшийся его заботам, один во всем мире с этой великой и нежной матерью.