Книги крови. I–III - [88]

Она закричала при виде сотворенного ей абсурдного чудовища и кинулась в дальний угол комнаты, где ее вырвало в горшок с резиновым растением.

«Боже, – подумала она, – но это же не убийство. Я к нему даже не прикоснулась».

Жаклин никому не рассказала о том, что сделала в то утро. Нет смысла лишать людей сна из-за мыслей о столь необычном таланте.

Полицейские были к ней очень добры. Они придумали целый кучу версий, объясняющих внезапную кончину доктора Блэндиша, хотя ни одна не могло внятно описать, как его торс так странно взорвался, создав две красивых (пусть и волосатых) выпуклости на его грудных мышцах.

Все решили, что какой-то неизвестный психопат, уверенный в собственном безумии, ворвался в кабинет, учинил содеянное голыми руками, молотками и пилами, а потом ушел, заперев невинную Жаклин Эсс в порожденной ужасом тишине, которую ни один допрос не мог нарушить.

Некий неизвестный человек или целая группа лиц отправили доктора туда, где ему уже не могли помочь ни успокоительные, ни терапия.

На время она практически забыла об участи доктора. Но шли месяцы, и постепенно все вернулось, как воспоминание о тайной измене. И оно дразнило ее запретными удовольствиями. Она забыла о тошноте, но вспомнила о власти. Забыла об омерзении, но вспомнила о силе. Она забыла об охватившем ее чувстве вины и жаждала, так жаждала повторить все снова.

Только лучше.

– Жаклин.

«Неужели мой муж, – подумала она, – действительно зовет меня по имени? Обычно только и слышно, что Джеки или Джек, или вообще ничего».

– Жаклин.

Он смотрел на нее своими большими голубыми, такими детскими глазами, как у того парня из колледжа, в которого она влюбилась с первого взгляда. Но сейчас его взор стал жестче, а у поцелуев появился привкус черствого хлеба.

– Жаклин.

– Да.

– Мне надо с тобой поговорить.

«Беседа? – подумала она. – Сегодня что, праздник?»

– Я не знаю, как сказать тебе об этом.

– А ты попробуй, – предложила она.

И знала, что одной только мыслью может заставить его язык говорить, если бы ей этого хотелось. Заставить сказать то, что она хочет слышать. Может, и слова любви, если бы она могла вспомнить, как они звучали. Но какой в этом толк? Уж лучше правда.

– Дорогая, я немного съехал с катушек.

– Что ты имеешь в виду?

«Да неужели, ублюдок», – подумала она.

– Это все произошло, пока ты была сама не своя. Ну знаешь, когда между нами все замерло, более-менее. Раздельные комнаты… ты хотела, чтобы мы жили в разных комнатах… и я просто с ума сошел от фрустрации. Не хотел тебя расстраивать, и потому ничего не сказал. Но толку нет, если я стану вести две жизни.

– Ты можешь завести интрижку, если хочешь, Бен.

– Это не интрижка, Джеки. Я люблю ее…

Он готовил речь, она уже видела, как та набирала инерцию у него во рту. Оправдания, которые стали бы обвинениями, извинения, которые вечно превращались в нападки на ее характер. И если он разойдется, остановить его уже невозможно. И этого она слышать не хотела.

– …она совершенно не похожа на тебя, Джеки. Она по-своему легкомысленна. Полагаю, ты бы назвала ее недалекой.

Наверное, стоило прервать его прямо сейчас, прежде чем он опять запутается в объяснениях.

– Она не такая угрюмая, как ты. Она просто нормальная женщина, понимаешь. Нет, я не имею в виду, что ты ненормальная: депрессия – это не твоя вина. Но она не такая чувствительная.

– Бен, не нужно…

– Нет, черт побери, я должен облегчить душу.

«Прямо на меня», – подумала она.

– Ты никогда ничего не даешь мне объяснить, – продолжил он. – Ты вечно смотришь на меня одним из этих твоих треклятых взглядов, словно хочешь, чтобы я…

«Умер».

– …хочешь, чтобы я заткнулся.

«Заткнись».

– Тебе наплевать на то, что чувствую я! – он уже кричал. – Ты всегда сидишь в своем крохотном мирке.

«Заткнись», – подумала она.

Он открыл рот. Похоже, она пожелала, чтобы тот закрылся, и от этой мысли челюсти со щелчком сомкнулись, отрубив самый кончик розового языка. Он упал с губ и повис в складке на рубашке.

«Заткнись», – снова подумала она.

Два совершенных ряда его зубов стали тереться друг о друга; потом трескаться и раскалываться, нервы, эмаль и слюна розовой пеной пузырились на подбородке, когда рот Бена провалился внутрь.

«Заткнись», – все еще думала Жаклин, когда его изумленные голубые, такие детские глаза утонули в черепе, а нос прорыл ход прямо в мозг.

Он уже не был Беном, а человеком с красной головой ящерицы, он уплощался, задраивался, и, слава тебе Господи, раз и навсегда лишился речи.

Теперь, обретя сноровку, она начала получать удовольствие от изменений, которым его подвергала.

Жаклин опрокинула Бена вверх тормашками на пол и принялась сжимать ему руки и ноги, складывая плоть и неподатливые кости так, что те занимали все меньше места. Его одежда завернулась внутрь, а ткань живота отлипла от тщательно упакованных внутренностей и растянулась вокруг тела. Пальцы Бена теперь торчали из ключиц, а ноги, все еще дергающиеся от ярости, ушли прямо в кишки. Она последний раз повернула его, сдавила позвоночник так, что тот превратился в столб какой-то дряни с фут длиной, после чего остановилась.

Придя в себя от экстаза, она увидела, что Бен сидит на полу и по размерам походит на чемодан, кожаный и изящный, из тех, что он так любил раньше, а кровь, желчь и лимфа слабыми толчками бьют из его замолкшего тела.