Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [60]

Замечательна образная специфика быковского текста: вроде бы он постоянно пишет о весьма далеких от городского жителя мельчайших подробностях деревенского и лесного партизанского быта, но мир крестьянского творчества, мир освоения суровой и дикой действительности неодолимо увлекает и захватывает.

А его «Облава» (1988), крохотная повесть о сбежавшем из сталинских лагерей раскулаченном, за которым в наконец-то обретенных родных местах охотится огромный отряд энкавэдэшников во главе с его собственным сыном? Мы не ценим свою литературу… Эта вещь, кстати, пронзительнее и сильнее нашумевшей «Зулейхи…» Гузели Яхиной.

Рано заявил о себе еще один военный прозаик, которого я полюбила и долго продолжала читать: Юрий Бондарев. Его первая вещь, «Тишина» (1962), восхитила практически всех. Еще не остывшая правда вхождения фронтовика в мирную жизнь и горечь послевоенных сталинских репрессий, сумрачный, отчаянный и молодой образный колорит, обаяние женских характеров – все это многое обещало. Нестандартным оказался и роман «Берег» (1975), хотя искренности в нем поубавилось. Самым интересным в романе мне видится не история «запретной» любви Никитина и Эммы, не ностальгия по жертвенному и безупречному лейтенанту Княжко, не смачно выписанный старлей Гранатуров, а сержант Меженин. Первоклассный воин, но какой мерзкий и страшный характер, выписанный с нескрываемой ненавистью – такую ненависть вызывает только лично пережитая действительность. Роман был очень популярен, читался широко, и помню, как поражен и восхищен образом Меженина был мой брат Коля, с которым мы по-прежнему делились своими книжными находками.

А вот поздний Бондарев, череда его романов о советской интеллигенции с военным прошлым – «Выбор» (1981), «Игра» (1985), «Искушение» (1992)… Печальная история иссякновения таланта. И не сказать, что слабело мастерство – нет, тексты были достаточно изобретательными и яркими. Не было той изюминки (по замечательной реплике Феди Протасова из «Живого трупа»), которая дает тексту жизнь и зажигает читателя. Вполне естественной мне представляется и растущая ретроградность общественной позиции Юрия Васильевича, которая так огорчала многих его прежних поклонников. Его фигура часто заставляет задумываться о тайне подлинной художественности. Дело ведь вовсе не в верности взглядов. Да и что такое эта верность? Как говорил Достоевский, «недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?» Бондарев этот вопрос себе задавать перестал, и перестал задолго до своей недавней кончины. Видимо, один из секретов художественной правды кроется в гармонии между текстом и нравственностью художника. Фальшь и натужность не спрячешь, как не спрячешь плохой привкус и неприятный запах…

В 1960-е годы повальное увлечение научной фантастикой меня миновало, хотя Сережа, мой двоюродный брат, собравший в своей библиотеке несметное множество соответствующих произведений, прожужжал мне все уши о замечательных книжках Лема, Брэдбери, Азимова и, конечно, Стругацких. В те времена поразил меня, однако, только «Солярис» – силой фантазии автора в изображении неведомого инопланетного разума и нестандартным подходом к проблеме Контакта (установлением связи с человечеством не через разум, а через подсознание). Кстати, триумфально шествующий ныне по миру жанр фэнтези до сих пор мне совершенно чужд. Многотомная Поттериана кажется до примитива наивной; из любопытства удалось одолеть пару томов – не больше, хотя известное обаяние текста я почувствовала. Даже Толкин, с его «Властелином колец», оставил равнодушной, не говоря уже о «Борьбе престолов» и прочем. Может быть, грядет возвращение человечества к сказке, на новом ее уровне? Или сказывается усталость от восприятия развернутых словесных массивов, требующих непосильной для большинства работы воображения: ведь рядом, только руку протяни, готовая экранная картинка? Трудно сказать…

Вернусь к братьям Стругацким. Первым произведением, которое меня поразило – да что там поразило, сразило наповал! – был «Пикник на обочине» (1972), и я до сих пор считаю его лучшей их вещью. В ней нет переусложненности фантастическими деталями, она легко читается, и вместе с тем наличествуют замечательно емкие символы: Вторжение, Зона, Сталкер. Недаром два последних термина вошли в активный словарный запас нашего общества. Я пишу эти строки в «ковидном» 2020-м, в разгар пандемии коронавируса, и когда мне или сыну приходится из своей уютной квартирки в загородном поселке выбираться в магазины, то эти вылазки сопровождаются шутливыми «Ну, я в Зону!» или «Сталкер, вымой руки!».

Именно в этой повести Стругацкие мужественно решились на развенчание мифа о Человеке, который сами же активно формировали и поддерживали в прежних произведениях (чего стоит трогательный роман «Полдень. XXII век (Возвращение)») и который был так важен для советского официоза. И развенчание осуществляется не столько на логическом, рациональном, сколько на интуитивно-эмоциональном уровне: именно поэтому оно так действует на читателя и заставляет его надолго задуматься.