Книга за книгой - [3]

Покончив с едой и уложив детей, мы сели в саду пить пиво и болтать в темноте. Кузен и его жена моложе меня на тринадцать лет, почти целое поколение, и он рассказывал, какими большими и взрослыми казались ему в детстве мы с братом, когда приезжали в гости, а я вспоминал, что маленьким он брал с собой в кровать ружья и пистолеты, этого он не помнил. Затем он заговорил о доме наших бабушки и дедушки, у него, естественно, связано с ним много воспоминаний. Я не говорил, что только что летом писал об их подвале, он сам завел о нем речь. Сказал, что старики забивали там свиней. Его мама рассказывала ему, что свиньи орали в голос, когда их тащили вниз, словно зная, чем дело кончится. И что в подвале ужасно воняло. Я ответил, что первый раз слышу. На моей памяти старики только коров держали, ответил он. Но в ее детстве было иначе.

Задним числом я понимаю, что знал о забивании животины на хуторе, мне подробно рассказывали, например, как собирают в бадьи кровь и потом делают из нее кровяную колбасу и черный пудинг, или как выполаскивают кишки под оболочки для сосисок и колбас, но я никогда не догадывался, о чем конкретно идет речь, как будто у меня в сознании мысли проходили по двум разным ведомствам. Мне не приходило в голову, что коров и свиней убивали в том самом, с детства знакомом, подвале, холодном, сыром, полутемном, где стоял морозильный ларь, висели сети и бочонки с черной, белой, красной смородиной и крыжовником ждали, пока их заберут наверх, но теперь-то я вижу, чем он был на самом деле — переходное помещение, не совсем вне дома, но и не совсем в нем. Место хранения уличного инструмента и прочего для работы вне дома, но и место выдерживания и облагораживания приносимого в дом, чтобы потом забрать на кухню или сразу к столу: ягод, рыбы, живности.

Это тот ли мир, в котором произошла Вторая мировая война, он менее механизирован, рассчитан на большее телесное и физическое усилие, и это тот мир, который война изменила: в сороковые годы появились первые вычислительные машины размером с большой зал, самолеты стали эффективным транспортом, атомная энергия — возможной, и начали строить ракеты. Но я лелею мысль, что различия не настолько огромные, и, если бы меня забросило в то время, оно не показалось бы мне полностью чуждым. Достаточно почитать тогдашние книги, того же Малапарте, Селина, Гамсуна, если брать писателей, раньше или позже оказавшихся на неправильной стороне; даже читая их в эпоху, которая клеймит разделяемые ими идеи, ты в самих описаниях все узнаешь: оно настолько знакомо, что можно примерить на себя. Правда, я рос в семидесятые годы, а они во многом продолжали старую эпоху; мне было известно и понятно устройство бабушкиной и дедовой жизни на хуторе, укорененное в укладе двадцатых годов, в свою очередь, заложенном во второй половине восемнадцатого века, и еще повсюду попадались военные бункеры, брошенные всего тридцать лет назад (если пересчитать на сегодня, то это как если бы речь шла о событиях в мои семнадцать), а нынешнее поколение растет, очевидно, в другую эпоху, в смысле ментальности отделенную от предыдущей пропастью, поэтому это поколение не поймет, что стояло на кону для Малапарте, Селина и Гамсуна, да им это и неинтересно. Или все всегда одно и тоже?

Может, не все целиком, но все сущностное — для того и есть само слово «сущностное»: сущностное значит неизменное. То, что довелось пережить старухе из Мальмё (я уже упоминал ее в июньском дневнике, она литературный персонаж, прототипом которого стала реальная женщина, знакомая моего деда и, вероятно, бабушки тоже), выпадает на долю немногим, но для войны тут не было ничего не обычного; моей героине мир открылся в инфернальном свете, и, хотя потом он снова закрылся, и не только для нее, но для всего общества, запечатав множество тайных, не называемых вслух вещей, как оно непременно случается по окончании любой войны, ее это снедало все остававшиеся ей годы. Вопрос, который она с моей подачи задает себе — умираем ли мы все счастливыми, — связан с этим же, хотя, возможно, сама героиня до этой связи не додумалась бы, но так уж мы, люди, устроены: наши раздумья чаще произрастают из неизвестных нам сфер, чем известных. Когда в следующем предложении ее «я» заменит мое, она будет сидеть за столом в гостиной в своей квартирке в Мальмё и, пока солнце клонится к закату, писать мужу о случившемся днём: в дверь долго стучали, оказалось — журналист, и сразу все вспомнилось, ожило, точно как в тот раз, когда у нее случился инсульт: тогда она упала на улице, решила, что умирает, и обрадовалась. Радость — это очень странно. Выходит, часть меня радуется и благодарит? Вот так новость! Надеюсь, ты не станешь обижаться, что первым делом мне вспомнилось все давнее, до тебя? До того, как ты явился, принц Австрийский, и спас меня. Годы до войны, до Ивара. Я росла девчонкой с расквашенными коленками и пузырящимся в груди смехом. О том времени я тебе не особо много рассказывала. Мы же не могли говорить о моей деревне. И сейчас не станем, дружок, день был трудный, писать невмоготу. Усну-то вряд ли, я теперь почти не сплю, но хоть полежу в кровати, передохну несколько часиков да подумаю, что делать с тем журналистом. Он наверняка вернется, помяни мое слово. Приехал в такую даль специально, чтобы со мной поговорить. Ну, об этом я в одиночку умом пораскину. А тебе спокойной ночи, Александр, где б ты ни был…