Книга юности - [3]

— Это зачем же? — спросил Захаров.

— Так полагается. Для последнего почета.

— Вона! — усмехнулся Захаров. — Этак и патронов не хватит, а они в походе все на счету, до единого. Взять-то негде, что с собой везем, то и есть. Из пулемета длинных очередей не велят давать, короткие только, вот оно как!..

Он отвернулся и захрапел, а я долго ворочался, переживая бессмысленность своего вопроса, и в голову мне приходили горькие мысли, что совсем не так складываются мои дела в эскадроне, как думалось. Но вот вернется комиссар и определит меня куда-нибудь, на самый крайний случай хоть в канцелярию, помощником эскадронного писаря.

Через день комиссар вернулся и действительно определил меня, только не в канцелярию, а на гауптвахту, под арест.

Он привез с собой из Андижана какого-то аккуратненького седенького старичка в плоской соломенной шляпе с черной лентой, в парусиновой толстовке, таких же парусиновых брюках и брезентовых туфлях. К вечеру, когда жар немного свалил, все бойцы, за исключением только дневальных, собрались на полянке, перед столиком, накрытым красной скатертью.

— Товарищи бойцы! — сказал комиссар. — Сейчас товарищ профессор сделает нам доклад…

Он запнулся, заглянул в бумажку, лежащую на столе, и с усилием закончил:

— Селекция и мутация… Товарищ профессор, прошу. Чистенький старичок встал, надел очки и начал тоненьким дребезжащим голоском, пришепетывая и шепелявя:

— Товарищи, вопросы селекции и мутации уже давно приковывают к себе внимание ученых всего мира. Американец Луи Бербанк и наш отечественный селекционер Иван Мичурин из Козлова…

Он говорил долго, нудно и все о селекции, а впереди еще предстояла мутация. Комиссар объявил перерыв, бойцы закурили, некоторые сбегали в сторону за кустики, но никто не ушел. Велики врожденная деликатность у простых людей и благоговение перед наукой. Бойцы сидели на траве и терпеливо слушали о мутации — суровые бойцы, только вчера вышедшие из боя, с тем чтобы завтра опять войти в бой.

— Вопросы к докладчику есть? — спросил комиссар, когда старичок закончил.

Бойцы молчали, сдержанно покашливали. И вдруг раздался вопрос:

— Хлеба когда будут выдавать полтора хунта?

Я узнал голос Захарова, семиреченского казака, моего соседа по нарам. Старичок, видимо, не расслышал, переспросил комиссара. Тот не растерялся:

— Значит, вопросов нет. Поблагодарим товарища профессора за доклад.

И захлопал в ладоши. Дружно захлопали и бойцы. Старичок раскланялся и, сопровождаемый комиссаром, удалился. Его усадили в зеленую военную фуру на кованых колесах, и с грохотом в облаке пыли он по сухой разбитой дороге отбыл ца станцию, к поезду.

А комиссар вернулся на полянку, к столику, вокруг которого толпились бойцы, дымя самокрутками.

— Что ж ты, Захаров, — укоризненно сказал комиссар, — какой ты вопрос ему задал, профессору…

— Так еще полтора месяца назад сказали, что хлеба полтора хунта будут выдавать, — ответил Захаров.

— Пойми, голова, это дело интендантское, внутреннее дело, а ты с этим — к ученому человеку.

— То-то и есть, что дело внутреннее, — сказал Захаров. — На одном хунте, голодный тоже много не навоюешь.

— Тогда, в таком подобном случае надо тебе, Захаров, в басмачи подаваться, — сказал комиссар. — У них, у басмачей, каждый день мясной плов — из риса, награбленного у бедных угнетенных дехкан, с бараниной, тоже награбленной у бедняков согбенных… А мировой пролетариат ничего, пусть погодит, пока Захаров басмаческого плова досыта накушается.

— Ты мне, комиссар, так не говори, к басмачам не посылай, — обиделся Захаров. — Я в бою, сам знаешь, не сзади всех.

— Знаю, каков ты в бою, и за храбрость спасибо тебе от рабоче-крестьянской власти. А вот вопрос твой был очень даже лишний. Он, профессор, едет сейчас в поезде и думает о нас. Что он может о нас думать после твоих слов, а?.. Недовольны, думает, жалуются.

Захаров промолчал, повинно отвел глаза. Устыдился и отошел. Удивительные все-таки люди стояли у колыбели нового мира — мудрые и наивные, беспощадные и детски чистые. Старичок, конечно, ни о чем не думал в поезде, а комиссар беспокоился; не легла бы хоть самая легкая тень на его эскадрон!

…Взгляд комиссара остановился на мне.

— Пойдем-ка, пойдем. — И он повел меня в канцелярию. Там в присутствии эскадронного писаря состоялся, наш второй разговор.

— Садись, в ногах правды нет, — сказал комиссар. Я почтительно присел на краешек хромоногого стула.

Комиссар снял фуражку, на лбу у него обозначилась красная полоса.

— А ну повтори, где служил твой отец, когда он погиб?.

— Он служил под станцией Кермине, погиб четыре месяца назад.

Голос мой дрогнул, изменился, выдавая меня с головой.

— А вот из Кермине по телеграфу ответили на мой запрос, что путевого обходчика с такой фамилией там нет и никогда не было, — сказал комиссар. — И никто не погибал за последние годы.

Эскадронный писарь оторвался от своего писания, уничижительная усмешка пошевелила его усы.

— Третий уж, товарищ комиссар.

— Четвертый, — поправил комиссар. — Ну и зачем они бегают, зачем? Учиться им нужно, мы для того и воюем, чтобы они учились, а они на тебе!.. А теперь рассказывай правду, — обратился он ко мне.