Книга сновидений - [32]

— Об этом не забудешь, на вас глядючи, — намекнул Пржевальскому Суппо Стейт о том, что тот крупный специалист не только в произношении латинских изречений, но и в переработке масс блинов на гумус.

— Мама-мунты проснулись и уже роют новые норы в оттаивающей и от этого влажной земле нагорья, — то ли от проглоченного, нежного, вкусного блина, то ли от предстоящей, переменчивой, трепещущей неизвестности сладко зажмурился доктор, и замолчал.

— А зубоскалы скалят зубы, а тупорылы корчат рожи?

— Скоро задуют ветры перемен, скоро зашумят воды событий. Скоро в поход, навигатор, и… приятного аппетита!

* * *

15. Лес из акаций 1.

Возможно ли в лесу из акаций найти пот настоящей работы? В том самом колючем лесу, что разросся на склонах пологих холмов, почти что в лощине, тот самый пот, что выступает от настоящей работы? И если это тот самый лес и тот самый пот, то возможно ли понять, болезнь это, или нирвана?

Но что это за лес? И что это за пот?

Лес этот не прост, а пот многотруден.

Лес из светло-зеленых листьев и острых шипов. По весне, когда уже нет снега, но еще нет и листьев, а молодая трава, мягкая и короткая, даже не проросшая, а прорастающая во влажной и жирной земле, зеленеет цветом начала жизни на этих самых пологих склонах, то высокие, черные стволы акаций, тоже насыщенные весенней влагой и от этого чистотою черноты, соединяясь с травой как с фоном, превращают весь этот вид или чей-то взгляд в картину, в готику, в средневековье, вращением планеты и движением весны по ней, тем не менее, приостанавливая время. Или мысль смотрящего, что следует за взглядом. А чувство, пользуясь этой недолгой остановкой, зародившись в восприятии весны и цвета, заполняет собою все сознание, ненадолго, на пару мгновений заменяя его созерцанием.

Но медленная готика, в весеннем ее восприятии, сменяется летом загадочностью буйной жизни потемневших листьев, выделяя и обособляя лес из акаций от остальных, виденных, диких, но уже знакомых лесных массивов, или от длинных, то там то сям, но с умом по полям разбросанных лесопосадок.

Лес этот не прост, а для неслучайного наблюдателя, безусловно, многозначен, и подчиняясь его воспоминаниям даже причудлив, затейлив, историчен. Этот лес вырос не просто так, в его давнем начале и в буйном сейчас процветании повинны люди, и поэтому сильные, кряжистые, дикие деревья, даже дубы останавливают свое медленное продвижение на его границах.

Чем меньше людей, тем больше акаций. Вдумчивая закономерность эта страшна, и согласиться с нею трудно, не смотря на красоту деревьев и общую пышность леса. Люди, вынужденно отступая вниз по ими же когда-то заселенным склонам, позволяют сильным, а жарким летом пахучим акациям медленно завоевывать их жизненное пространство, неспешно обступающим и разрушающим крепкими стволами дома из хоть и смешанной с соломой, но все-таки глины. Тем самым делая лес огромным, но привычным, почти что вечным, или, по крайней мере, повседневным и на первый взгляд совсем нестрашным.

Население в этом лесу — или козы, или духи, призраки, пугающие людей и коз, фантомы прошлых лет, иногда выглядывающие из-за деревьев. Фантомы эти ловки, стремительны, подвижны, и от этого неуловимы, и может показаться, что пугливы. За них невозможно зацепиться точным взглядом, измерить их медленным прищуром, улавливая краем глаза лишь юркое, быстрое, независимое от колючек движение в листве. Колючий лес из акаций — их родной дом, или крепость, или тюрьма, ограничение их жизненного пространства. Как правило, днем они относительно спокойны, ленивы, и никогда не выходят из леса на солнце, лишь только наблюдая из тени акаций за ближними, еще не захваченными деревьями домами. Но ночью они наглеют и путешествуют, по делу или без него, слоняясь по дворам, прячась в привычной для них, но опасной для людей темноте.

Так как же зовут этих фантомов? Какие были у них имена, или у тех людей, чья жизнь давно прошла, и что, бывало, любили, а бывало, гибли в этом лесу? Те имена, что уже стерлись с шершавых каменных надгробий, на старом, большом, заросшем вьюном и кустарником кладбище, имена, что с рожденья писались, а по смерти выбивались сначала латиницей, а позднее кириллицей. Имена тех людей, что пришли сюда давным-давно, на эти самые пологие склоны, и построили первые дома, и посадили первые акации. А потом, с течением времени, позабыли свою письменность и свой язык. Даже фантомы забыли не только их, но и свои имена, и теперь безымянными тенями они скользят: днем — в тенях акаций, а ночью — в темноте запущенных садов.

Возможно, кого-то из этих призраков зовут Торквемада, а кого-то Савонарола, и именно они своим суровым и омертвелым взглядом пугают в лесу детей и коз. Или, это индейский призрак по имени Вендиго поселился там? Превращая повстречавшихся ему охотников и пастухов в презренных пожирателей лосятины. Возможно, именно они, а не безродные бродяги жгут там по ночам тревожные костры, сжигая на них современных, или своенравных ведьм, захваченных в других, в нездешних местах или в ненынешних мечтах. И тогда, если это на самом деле так, на их суровых лицах пляшут отсветы горячего огня и серый пепел оседает на их буденовки и звезды.