Книга сияния - [58]

За стенами Эль Прадо, мадридского дворца Филиппа, на пыльных улицах, царил тот же фанатизм. Кающиеся грешники в мантиях с капюшонами, отмеченных красными крестами, бродили грозной процессией, словно на скорбной панихиде бубня свои покаяния и волоча за собой подобные гротескным хвостам кресты, на которых можно было распять Голиафа. К этим же крестам привязывали для последующего сожжения к ним евреев, тайных евреев, евреев, насильно обращенных в христианство и именуемых «марранос», а также мавров, обращенных в христианство мусульман, еретиков-протестантов, всевозможных ведьм — в общем, всех и каждого, кто недостаточно быстро тараторил символ веры, «патер ностер» и молитву к богородице.

Однако еще более пугающим для Рудольфа, тем, что на всю жизнь осталось у него в голове, стал знаменитый дон Карлос, сын Филиппа, семью годами старше Рудольфа. Во время рождения дона Карлоса в 1545-м году, как ни печально, присутствовала всего лишь одна повивальная бабка, да и та неопытная. Фрейлины ушли на послеобеденное развлечение — небольшое аутодафе, сожжение двадцати четырех персон. Ребенок, чье рождение стоило жизни его матери, ни какую ни хотел вылезать наружу, а когда все-таки вылез, то не сразу начал дышать. У дона Карлоса была большая, нелепая голова, одно его плечо торчало выше другого. Горб, по-видимому задумывавшийся как спина, сидел у него на поясе. У урода были разные ноги, а одна из рук — сухая. Говорил дон Карлос весьма редко, а когда все-таки это делал, то заикался. Читать он толком не умел, страдал редким тупоумием, угрюмым нравом, был жутким обжорой. Вдобавок дон Карлос страдал неослабной склонностью к насилию. Он так шпорил коней, что потом они гибли от кровопотери, отрезал лапы несчастным котам, исхлестывал псов плетками куда более грозными, нежели те, что обычно применялись для бичевания. Схожим образом он обращался с юными девами.

Понятное дело, когда Рудольф с Эрнстом слышали хромую поступь своего старшего кузена, они в темпе уносились куда подальше. Хотя коснуться спины горбуна считалось счастливым знаком, Рудольфу противна была сама мысль о том, чтобы прикасаться к любой части отвратительного тела дона Карлоса. Сухая рука сына Филиппа II напоминала ему лапу животного, большая скособоченная голова, нетвердо покачивающаяся на тонкой шее, казалось, вот-вот отвалится и оттуда выпадут глаза. А затем однажды ночью во время каких-то амурных похождений, для которых вид его был не слишком страшен, дон Карлос свалился с лестницы, и его голова увеличилась втрое против прежнего размера. Со всей Испании были призваны лекари. Дон Карлос был весь в крови, на его скальпе зияла рана. Врачи обсуждали трепанацию черепа. Филипп призвал Везалия, других видных хирургов, рану присыпали толченым ирисом и триллиумом, покрыли мазью из яичного желтка, размешанного в скипидаре. А затем из Валенсии контрабандой вывезли одного маврского лекаря, которого невесть почему еще не сожгли. Слишком слабому, чтобы и дальше истекать кровью, дону Карлосу поставили банки и промыли кишечник. Молитвы были произнесены, подношения предложены. Наконец, уже просто не зная, что бы еще сделать, обезумевший от горя отец велел притащить в спальню дона Карлоса забальзамированное тело святого монаха Фра Диего и положить его в постель рядом с несчастным юношей. И сразу после этого принц, подобно библейскому Лазарю, воскрес и стал волшебным образом выздоравливать. Произошло настоящее чудо, и все заявили, что после столь тяжкого испытания дон Карлос переменился к лучшему.

Рудольф со своей стороны не заметил никаких благоприятных перемен в нраве своего несчастного кузена. Тот шатался по территории вокруг дворца, бормоча грубые и неразборчивые проклятия, срубая цветки с палисандровых деревьев, кромсая гибискус, молотя тростью бугенвиллею. И все же придворная жизнь пришла в прежнее русло, словно дон Карлос не был чудовищем, обитающим в самом сердце дворца. Филипп снова приступил к исполнению своих королевских обязанностей, проводя дни за сочинением посланий, делая объявления, раздавая официальные приказы, выпуская декларации, провозглашая декреты, обсуждая вердикты, руководя Испанией и Португалией, Новой Испанией и большей частью Южной Америки, отправляя неверных на дыбу и предавая их смертной казни.

Последней частью короткой и безобразной жизни дона Карлоса стал заговор, главным элементом которого являлось убийство его отца, о чем он рассказал на исповеди. Исповедник, понятное дело, тайну этой исповеди скрыть не решился. Впоследствии Рудольф с Эрнстом могли слышать, как их кузен, арестованный и запертый в собственной опочивальне, распевает бессловесную и почти лишенную мотива элегию. А порой злополучное существо умоляюще голосило одну и ту же фразу: «Прости меня, отец, я согрешил». В свои последние дни дон Карлос хранил полное молчание, и лишь в высокой траве под окнами его опочивальни, словно чуя смерть, выводили свою зловещую, оглушительную песню цикады. Ему тогда было двадцать три года, Рудольфу семнадцать лет, а Эрнсту пятнадцать, и все трое дрожали в своих постелях, несмотря на отчаянную жару. В последнюю ночь дона Карлоса Рудольф испытывал к злодею что-то похожее на жалость. Перебирая четки, он шепнул Эрнсту: