Книга семи печатей - [81]

Он только пожал плечами… Вскоре его позвали к умирающей роженице; он раскланялся и уехал, тоскливо отказавшись даже от поданной уже на подносе закуски с графинчиком.

Молодого батюшки я не дождался. Он уехал в город закупать все необходимое для похорон…

Из соседнего села донеслась жалобная дробь набата. А из-за леса вдруг выплыли густые клубы багрово-вишневого дыма… Он быстро расползался…

— Пожарище-то какой! — степенно пробасил батюшка, отгибая опущенную занавеску.

— Поеду!.. — решил я. — А вы все ж за доктором пошлите освидетельствовать усопшую, — обратился я к родителям… Все — бывает…

— Придется!.. — как-то нехотя отозвался старик.

Пожар в Перкине разыгрался огромный. Огонь перекидывало и большое, крытое соломой село запылало сразу в нескольких местах. Многие попадали между двух огненных потоков и, растерявшись, бежали вдоль них, пока не падали, задыхаясь от дыма и жары.

Кроме работы у пожарных машин и по спасению мужицкого скарба, пришлось заняться и перевязкой обожженных. Их оказалось более двух десятков…

Далеко за полночь я вернулся домой, еле держась на ногах, голодный, с отвратительной горечью во рту от дыма пожара и утренней молотьбы…

— Ну и денек выдался! — думал я, слезая с тележки и мечтая о постели.

Но едва я вошел в свою полутемную прихожую, как какая-то волосатая фигура (женщины с распущенными волосами, как мне показалось) бросилась на колени и стала целовать мне руки…

— Спасите! Помогите!.. Вы все можете!.. Одна надежда на вас…

Муж «покойной» — молодой, статный батюшка — ползал у моих ног и умолял вернуть ему жену.

— Только и радости у меня было на свете — Машенька!.. Отдайте ее мне!..

Как я ни пробовал отговориться от щекотливой просьбы «воскрешения», он — не отставал.

Наскоро захватив все необходимое, чтобы убедиться, по моему крайнему разумению, в несомненности смерти молодой поповны, я поехал с дрожащим, как в лихорадке, батей к дорогой ему «покойнице».

Она лежала уже на столе, покрытая кисеей с 3-мя свечами кругом; рядом «черничка», нараспев, коверкала псалтирь…

Лежит молодая Маша, как живая, только очень бледная… И губы совсем не синие… И пальцы рук свободно гнутся… И запаха — никакого…

Повозился я около нее с час… Давал нюхать нашатырный спирт, вспрыснул эфир под кожу, колол булавками ноги, зеркало к губам приставлял…

— Живая она! — так и вертится в мозгу…

Упросил я свечи убрать, псалтирь в соседней комнате читать (мнимоумершие слышат иногда) и не назначать похороны, пока от трупа не пойдет запах…

— Все, все сделаем! — твердил молодой батюшка, провожая меня и обещая тотчас же послать вторую подводу за доктором с моим подробным письмом об этом случае…

Вернувшись домой, когда уже совсем рассвело, я заснул мертвым сном и проспал до полудня. Из окна моей спальни видно было новое, еще не заросшее кладбище. Я был поражен непривычной толпой собравшегося туда народа и поспешил осведомиться у своей всеведущей кухарки.

— Батюшкину дочку хоронили! — успокоила она.

Я вскочил и бросился, в одном нижнем белье, спешно писать телеграммы: становому, исправнику, доктору, следователю…

Никто не решился, однако, впутаться в это деликатное дело и, основываясь только на одних моих показаниях, вырыть могилу…

Через 10 лет умерла старая попадья, завещав схоронить ее рядом с дочкой…

Когда копали могилу, мужики, слышавшие про похороны «живой», о чем, не переставая, говорила вся округа, — тронули и ее гроб. Он почти весь истлел, но было ясно видно, что крышка его сдвинута и из-под нее торчат часть головы и вся рука, ставшие уже скелетом.

Маша проснулась… Ужасное пробуждение совершилось слишком поздно…

Василий Ярославец ЛЮБОВЬ К МЕРТВОЙ

— Так, по-вашему, со мной в жизни не случалось ничего страшного?

Я — ординарен, обыденен и ни к чему таинственному не причастен? Ну, так вы ошибаетесь, друзья мои! Был и со мной случай, — единственный, необыкновенный, о который разбиваются все доводы трезвого ума.

Тайные силы, сокрытые в человеке, о которых мы так мало знаем или, вернее, ничего не знаем, а о которых только догадываемся, — эти тайные силы руководили мной и заставили меня пережить то, о чем я хочу рассказать.

Говорившему было лет 45–47; это был немного полный блондин с голубыми добрыми глазами, с копной каштановых волос; упрямый подбородок и насмешливая складочка в углах губ изобличала в нем этакого себе на уме субъекта; такие типы часто встречаются в славянской расе, они как будто говорят: я добр, и простоватым кажусь, но палец мне в рот класть не советую, да и мозоли мои прошу оставить в покое, лучше будет!

Приятели-рыболовы дали место, Иван Владимирович расположился, выпил походный стаканчик, закусил и, закурив, начал.

— Было это годов двадцать пять тому назад, я тогда носился с идеалами, родственную душу искал, значит, горел любовью к людям и все прочее, что полагается, был я вполне нормальным, никаких физиологических извращений у меня не было, крепыш и здоровяк, каких немного, а идеалист, как институтка.

В большом я городе жил тогда, на Волге, дело одно изучал, знакомых было мало, да я не подходили они к моим понятиям о человеке, уж слишком реально, по-коммерчески, смотрели на жизнь человеческую, и скажу еще, что тогда я подругу искал и чист был, как Иосиф Прекрасный; пристукало меня одиночество мое, глаза мои останавливались на каждой хорошенькой особе женского пола, искал я идеала своего, значит, и, конечно, не находил, да и мудрено мне его было найти — уж очень я был робок в обществе женском.