Книга Полетов - [10]

– Адеви, куда мы идем? – поинтересовался он.

– Сматываемся, – ухмыльнулась она. – Я давно намеревалась обследовать чащу леса, но никто из этих трусов, все ещё верящих бабушкиным сказкам, со мной не пошел бы. Мало радости пускаться за приключениями в одиночку, но когда появился ты, одержимый походом на восток, я поняла, что нашла спутника.

– И ты пойдешь со мной в утренний город? – воскликнул Пико.

– Для меня он не больше, чем лунный свет, но упустить приключение – не по мне, да и одному тебе не уцелеть.

– Адеви, как мне тебя отблагодарить?

– Ладно, брось.

И вот атаманша ведет поэта темными тропами, вслед за мечтой, в которую не верит, через владения, что считает своими, скользя между деревьями, подобно ветерку; и хотя недели воровской выучки сделали поступь Пико легче, он едва за ней поспевает, будто у него гири на ногах.

На третий вечер странствий Адеви встала перед Пико, отделенная от него мятущимся пламенем костра, и, пощелкивая пальцами в такт соловьиным трелям, начала танцевать. Через окно дрожащего, поднимающегося над костром жара смотрел он, как одна за другой слетают с неё одежды – головная повязка, жилетка, белая рубашка, юбка, – повисая на колючках кустарника, и она вертелась огненной саламандрой, и он сидел, пригвожденный к месту лиловым взглядом её обнаженных грудей. Наконец, приблизившись, она увлекла его наземь; он лишь поднял глаза и промолвил «Адеви…», точно о чем-то вспомнив, но она зажала ему рот рукой.

А потом он рыдал так яростно, будто у него случился припадок, а от её прикосновения отпрянул, как от раскаленных углей.

– Итак, ты девственник, – проговорила она, скручивая сигарету. – Все мы через это прошли. Наловчишься ещё.

– Ты не понимаешь. Я предал её.

– Свою крылатую девушку?

Он кивнул.

– Разве она не была с другими?

Вновь кивок.

– Тогда ты предаешь лишь свое воображение.

– Так и есть! – вскричал Пико. – Я предал свое воображение.

– Ложись.

Но он взял с неё слово, что она больше не дотронется до него, и всю ночь пролежал без сна, не в силах читать или писать; воспоминание о случившемся иглой засело в сердце. Наутро еда не лезла ему в рот, и Адеви присела рядом на корточки.

– Послушай, поэт, любовь совсем не то, что мы о ней думаем.

Любовь похожа на юношу, который бросается спасать тонущую в море девушку и тонет сам.

– Да, но какая чудесная смерть. О, отчего, отчего я не утонул!

– Любовь – двое фехтующих слепцов, королева на необитаемом острове; любовь – это жертвоприношение, паническое бегство во тьме; это двое, чья слюна – отрава друг для друга; это пустой дом, затонувшая лодка, увечный танцор.

– Любовь – воспоминание о сладком дыхании спящей девушки, – прошептал Пико.

– Поэт, проветри свои мозги. Ты увяз в паутине собственных грез. Добро пожаловать в страну плоти со всеми её грехами и всеми восторгами.

Но взгляд его был устремлен мимо.

Впрочем, бурлящая кровь, как водится, возобладала, потопив память о его позоре, погнав соки желания от чресел к голове. И через двое суток, глубокой ночью, он прополз мимо тлеющих углей костра, окунулся в волны её дыхания и произнес:

– Научи меня.

Следующую неделю они отлучались из лагеря только чтобы подстрелить дичь, ибо голод постоянно давал о себе знать. Им не нужно было отходить далеко – каждый вечер звери собирались вокруг поглазеть на диковинное существо о четырех ногах и двух головах, издающее дикие вопли.

– Не думай, не думай ни о чем, – задыхаясь, повторяла Адеви каждую ночь, каждое утро, пока он вновь и вновь входил в неё, словно пытаясь заполнить щемящую пустоту у себя под ложечкой.

– Это все равно что есть, – сказал он ей.

– Это все равно что убивать, – возразила она в ответ, и, содрогаясь, он поцеловал знаки пятидесяти смертей на её предплечье.

– Каково это – убивать? – спросил он.

– Блаженство скрыто глубоко. Как и с любым из сладчайших наслаждений, первый привкус горек. Алая ухмылка на горле брата до сих пор змеится у меня под веками, и в отличие от всех ночей с мужчинами, давно слившихся в одну, каждое убийство предстает отдельно перед моим мысленным взором. Снова и снова я могу пережить каждый удар, если того захочу. Это наивысшая ступень воровства – кража последнего удара чужого сердца.

– А мертвые? Куда уходят они?

– Пока что никто не вернулся из-за темных дверей, чтобы рассказать о том. Это самое увлекательное приключение, неизвестное, непознаваемое…

– Ты жаждешь его?

– Меня оно не страшит. Потому-то я никогда не проигрываю в схватке.

– Смерть и меня влекла. Я желал её так же сильно, как желал женщину: обнять её, поцелуем коснуться лавандовых губ. Но я не искал приключений, лишь избавления.

– Избавления нет, поэт. Только дорога, уходящая вдаль. Либо ты сам идешь по ней, либо она рано или поздно догонит тебя.

– Я стараюсь. Стараюсь идти по дороге, чтобы достичь утреннего города,

– Ты живешь в своих грезах.

– Да, грезы – это мои драгоценные копи, мною вспаханная земля, лес, что я валю. Я плотник, что пилит, отмеряет, прибивает сны друг к другу, собирает их в каркас, способный нести моё тело, вес моей плоти. При мне мои инструменты – моя тетрадь, моя ручка,

– А при мне мои – нож да руки.