Книга перемен - [16]

Олег всегда с замиранием сердца ждал этого момента, потому что за два часа неподвижного сидения в жарком, душном помещении, где все трясется от прыжков, где хлещут об пол резиновые скакалки, где дрожат и громко всхлипывают от ударов толстые кожаные валики, мотаясь на подвесах, где пыль столбом, где разлетаются капли пота с короткостриженых волос, в таком помещении любое совершенство неизбежно понесет урон и станет… более доступным? И Олег с радостью делал маленькие открытия: юбка замялась складками на животе, на крыльях носа пудра собралась в мелкие комочки, помада стекла в складочки губ, волосы слегка повлажнели, и тяжелая черная шапка распалась на прядки, немного размазалась тушь на веках, под глазами появились сероватые тени, а лебединую шею, оказывается, опоясывают две ниточно-тонкие морщины.

Он подходил поближе под предлогом прощания и чувствовал, что лотос отцветает, а в нильской воде прибавилось тины. Он с упоением вдыхал этот запах, он тонул у самого берега Нила, захлебнувшись тиной, запутавшись в стеблях густо растущего лотоса, с которого осыпались семена. Голова кружилась, ноги теряли опору, а глаза — фокус, руки надо было держать за спиной, чтобы она не заметила, как они дрожат. Он готов был упасть на колени и зарыться лицом в помятую на животе юбку и дышать, дышать, дышать нильской водой и семенами лотоса.

Олег, хотя и одурел от вожделения, но все же замечал, что ноздри богини трепещут при его приближении, дыхание становится неровным, скулы ее розовеют, а мягкая ткань, прикрывающая грудь, вздрагивает от частых ударов сердца. Наконец наступил момент, когда без слов стало понятно, что они пришли к некоему соглашению. Но даль-ше-то что? Да ничего. Она увозила Сережу домой на белых «Жигулях» последней модели, а он и в мороз, и в слякоть — так уж у них повелось — вел домой Франика пешком через Тучков мост или, что расценивалось как приключение, прямо по опасному льду через Неву. Вел и молчал, злой на Галину Альбертовну — за то, что она на свет родилась, злой на Франика — потому что тот ограничивал его свободу, злой на весь мир и на себя самого — потому что поддался древнему колдовству и готов на любые жертвы ради одного-единственного омовения в священных водах, ради минутного погружения в теплый, бесконечно нежный, благоуханный плодородный нильский ил. Рехнуться можно, до чего теплый, нежный и благоуханный.

А Франик скучал и страдал во время вечерних прогулок, и не мог понять, почему вдруг изменился Олег, почему он молчит или коротко, без причины огрызается. Все ведь было так хорошо до тех пор, пока. Пока — что? Франик сопоставил время и факты и пришел к верному выводу: с того момента, как только появилась эта старая крашеная грымза в золоте со своим неуклюжим дылдой Серым, так Олег и изменился. Влюбился, как дурак. Тьфу, дурак и есть! А если влюбился, то почему злится? Да потому что наплевала она на Олежку, и слава богу. Значит, он позлится-позлится, да скоро перестанет. Не такой он человек, чтобы киснуть из-за этакой… этакой. И Франик мысленно употребил слово, которым именовалась некая Маля. В их дворе на стене знаменитой котельной, где много чего было понаписано интересного, так и значилось: Маля —.а рядом нацарапано вполне узнаваемое, анатомически точное изображение, чтобы и безграмотным стало понятно, что собою представляет Маля.

Франик, логическим путем, а также с помощью интуиции добравшийся до источника неприятностей, определивший для себя сущность «крашеной грымзы», страдать не перестал, но, обретя надежду, решил переждать невзгоду, перебедовать и, приняв решение, немного успокоился. А потом случились интересные события. Приезжала московская делегация, и его отобрали для участия в августовском Олимпийском параде. Намечалось что-то грандиозное, собирали лучших юных гимнастов со всего Союза, и Франику во время весенних каникул предстояли первые сборы, первая репетиция.

Олег обрадовался чуть ли не больше Франика, так как на целую неделю обретал свободу передвижения по вечерам. Он не сомневался, что за эту неделю что-то изменится, он намерен был действовать, но Галина Альбертовна опередила его в инициативе. В последний предка-никулярный вечер, когда Франик в сопровождении отпросившейся на неделю с работы Авроры Францевны уже уехал в Москву, в недостроенную пока Олимпийскую деревню, Галина Альбертовна вдруг предложила Олегу подвезти его домой.

— Домой или. Куда скажете. Но вы уж извините, сначала я закину Сережу к бабушке. Завтра начинаются каникулы, и Сережа с бабушкой, матерью моего бывшего мужа, едут в Вологду к ее подружке. Так едете?

Еще бы он не поехал на таких условиях! Франик в Москве, Сережа едет в Вологду. И Олег кивнул — молча, потому что язык проглотил, волнуясь, предвкушая таинство посвящения.

Он прождал в машине битых полчаса, пока Сережу «закидывали к бабушке», жившей на тихой и скромной 8-й Советской. После получасового отсутствия Галина Альбертовна просочилась в машину и улыбнулась:

— Извините, Олег Михайлович. Олег.

Пальчики, затянутые в светлую замшу, коснулись плеча и, словно невзначай, щеки.