Книга об отце (Ева и Фритьоф) - [88]

За огромный обеденный стол усадить всех не удалось. Приста­вили еще один стол, и тетя Малли, которая на правах младшей хозяйки всегда сидела на нижнем конце стола, очутилась и вовсе в прихожей. Во главе стола, между дядей Эрнстом и отцом, сидел Бьернсон, но уловить что-нибудь из их разговора было невоз­можно: на конце тети Малли было очень весело, не умолкали шутки и смех. Мы видели только, что на другом конце стола царит сердечность и радость.

Обычно в сарсовские воскресенья дамы пили кофе в малень­ком эркере, некоторые доставали вязанье, а большинство болтали, попивая горячий кофе и угощаясь пирожными. Нам, детям, это было совершенно неинтересно. Взрослые расспрашивали нас о вся­ких скучных вещах: про то, как идут дела в школе, кто с кем со­стоит в родстве. Поэтому мы спешили удрать на улицу и там играли или же брали у дяди Сарса ключ от лодки, бежали к морю на другую сторону Драмменсвейн и катались по заливу.

А после того воскресного обеда мы тоже пошли в кабинет, где собрались мужчины. Окутанные дымом от сигар и трубок, они стояли группками и обсуждали проблемы дня. Дядюшка Эрнст и дядюшка Оссиан сидели за своими столами и курили длинные трубки. Дядя Эрнст всегда собирал вокруг себя слушателей, а дядя Оссиан чаще сидел в одиночестве и чему-то рассеянно улыбался. Только отец умел его по-настоящему разговорить. Если речь захо­дила о зоологии, то дядя Оссиан спускался с небес на землю и о многом мог рассказать.

В то воскресенье в центре внимания был Бьёрнсон. Как сейчас помню, он стоял посреди комнаты, широкоплечий, несколько ко­ротконогий. Рядом с ним — маленький, профессор Шёт, отец Да, весь точно из пергамента, лицо смуглое, без всякого выражения, помятый костюм мешковато висит на худом теле. Остальные об­ступили их полукругом. Потом в комнату стали заходить и дамы и уже больше не уходили.

Как раз напротив Бьёрнсона, в центре полукруга, я увидела отца. Они с Бьёрнсоном являли собой полную противоположность друг другу. Отец жестикулировал, его гибкое тело все напряглось, точно готовое к прыжку, а массивная фигура Бьёрнсона была со­вершенно статична. Он привык говорить один, привык, чтобы все его слушали, и не любил, чтобы ему перечили, тем более молодежь. Но отец был не из тех, кто подчинялся правилам вежливо­сти, особенно если речь идет о деле. Конечно же, обсуждался во­прос об унии. Тогда только о ней кругом и говорили. Что говорили, я не помню, да, наверное, я и не понимала, о чем у них шла речь. Но помню, что когда отец увлекался так, что голос его начинал дрожать, я страшно пугалась. Тогда я смотрела на маму. Она хму­рилась и тоже явно волновалась. Тогда я переводила взгляд на профессора Шёта, который поддерживал Бьёрнсона, но его лицо по-прежнему было невозмутимо. Сзади в углу стояла его дочь Анна с Торупом, у которого был самый надменный вид.

Но вот дядя Эрнст положил на стол узловатую руку. Все почув­ствовали, что сейчас он скажет решающее слово, и повернулись к патриарху. Его глаза сверкали за стеклами очков, но в бороде пряталась ласковая улыбка, когда он смотрел на этих драчливых петухов. Все облегченно вздохнули, а мама взглядом поблагода­рила брата. Вряд ли противники согласились друг с другом, но несколько успокоились. А когда Бьёрнсон собрался уезжать, они расстались такими же сердечными друзьями, как прежде.

Отец считал стремление народа к независимости величайшей национальной задачей. Радикализм его в вопросе расторжения унии объяснялся отчасти и влиянием Эрнста Сарса, который в своих трудах одним из первых разъяснил исторические предпо­сылки этого конфликта. Отец часто бывал у дяди Эрнста и об­суждал с ним создавшееся положение. От нашего дома до дома Сарсов в Бестуме можно было добраться за полчаса, и порой отец бывал там по нескольку раз в день. Советовался он и с Эри­ком Вереншельдом, который всегда высказывал очень точное суж­дение о многих вещах и который в 1905 году был целиком соли­дарен с отцом. Я была еще слишком мала и не понимала всей серьезности происходящего. Но однако же и я не могла не заме­тить, как накалена была обстановка. Отец вечно куда-то спешил. Сбежит по лестнице, схватит шляпу, пальто и выскочит из дома. Мама все время ждала его и, едва заслышав у двери его шаги, бежала к нему навстречу. А он тут же принимался рассказывать ей о последних новостях и событиях.

Как-то в середине марта он сообщил, что ему придется уехать. Премьер-министр Миккельсен просил его позондировать почву в Берлине и Лондоне и разъяснить великим державам положение дел в Норвегии. Поручение было секретным, официально он ехал на съезд океанографов. Узнав, что я слышала этот разговор, он по­смотрел на меня и сказал: «Ты ведь понимаешь, что сейчас нельзя ничего рассказывать о том, что услышишь дома, правда, дружок?»

Мог бы и не говорить, это было само собой понятно, я даже заважничала, что мне доверяют.

Мама ждала от него писем. Первое письмо пришло из Бер­лина 19 марта:

«Настроение у меня мрачное. Эти люди сейчас мне кажутся осо­бенно чужими. Поездка совершенно напрасна, если не считать, что я воочию убедился, какой стеной отгородила от всего мира нас, бедных норвежцев, шведская дипломатия.