Книга о странных вещах - [20]

С небес сорвалась еще одна звезда, оставив среди звезд длинную светящуюся полоску. За ней покатилась еще одна, и еще, и еще, и еще…

— Тяжело ребяткам в Чечне, — сказал сторож Рзянин. — Крепенько им там достается. Но я так считаю: наши начальнички дураки. Зачем туда восемнадцатилетних пацанов посылать? Что они могут? Они ведь и бояться толком не научились. Вот и гибнут там, как суслики в степи. Туда надо других посылать, поживших, знающих. Тогда и потери будут меньше, и война быстрее закончится.

— Войны кончаются, когда их решают закончить политики, — вздохнул Чемерис. — А пока я у них такого желания не вижу. Помнишь, как Березовский сказал? Он ведь сказал: ну что вы так волнуетесь из-за Чечни? Ну поубивают немного, зато бизнес какой!

Сторож длинно плюнул в сторону.

— Вот и отправить бы его туда российские интересы защищать, — сказал он. — Вместе с родственниками. Но ведь не поедут, откупятся!

Он снова разлил по стаканам водку и пустоту.

— Давай, — вздохнул он. — Давай за то, чтобы к нам ребят поменьше привезли. Название-то придумали, надо же — груз двести! Словно не о людях речь, а контейнеры с оборудованием везут!

— Там мы тоже под номерами были, — Чемерис взял в руки теплый стакан.

Он вдруг вспомнил Долину Смерти, расположенную неподалеку от Сусумана. Мертвые лежали и продолжают лежать там подо льдом. Мертвых можно было даже увидеть с самолета — тысячи тел, переплетенных вечной мерзлотой. Государству всегда наплевать на своих граждан. Это граждане должны любить и беречь государство, в котором они живут.

Он их хоронил.

А позже — видел. С самолета, когда в девяностом летал на встречу бывших политзаключенных.

— Знаешь, — сказал Чемерис. — У нас даже кладбища не было.

— Это плохо, — сказал сторож, закусывая нехитрым соленым огурцом. — Человек должен на погосте лежать.

Короткая ночь близилась к концу. Петухи в поселке Кишечный еще не кричали. Но на востоке видимо светлело. А звезды продолжали падать. Сегодня падающих звезд оказалось на редкость много — или боевые отцы-командиры задумали решительное наступление на противника, или «духи» решили отпраздновать какой-то свой мусульманский праздник нападением на блокпосты.

И с этим ничего нельзя было поделать.

— Ну, мне пора, — сказал Чемерис. — Заходи, если рядом будешь.

Сторож Рзянин молча кивнул и с тоской подумал, что скоро заходить будет совсем легко — годы подошли, совсем немного осталось. А Чемерис посмотрел на слегка посветлевшее, тронутое тленом рассвета небо. Вот так. Покойнику не вмешаться в жизнь живых, это надо было делать гораздо раньше.

А сейчас…

Сейчас Чемерис мог только смотреть на падающие звезды. Провожать их гаснущий след печальным взглядом и сожалеть о том, что когда-то он мог сделать, но так и не сделал. Каждый человек, а тем более каждый покойник, имеет свои причины для грусти и смертной тоски. Жизнь всегда заканчивается оборванным росчерком в небе. Могильный крест — не напоминание о случившейся жизни, это свидетельство тому, что еще одной человеческой судьбе подведен печальный и неизбежный итог Как это ни грустно, герои и трусы, праведники и негодяи, трезвенники и алкаши, гении и глупцы — все мы лежим в одной земле. Другой у нас просто нет и в ближайшем будущем не будет. Разве что люди освоят Луну или планету Марс.

А сторож Рзянин, забрав со столика недопитую водку, медленно брел по светлеющей аллее, на которую деревья отбрасывали причудливые и загадочные тени, и думал о внуке, который воюет в Чечне. Он бы с удовольствием поменялся с ним местами, но, к сожалению, война требует молодой крови, и потому стариков на войну не берут.

Ему было тяжелее — звезды падали с неба, закручивая отчаянную пружину в его душе, ведь каждое падение сопровождалось в нем именем и фамилией ушедшего с земли, и Рзянин боялся вслушиваться в эти слова, он их просто не слушал, он просто вздрагивал от каждого звука, что рождался в его сознании, и ускорял шаг, мысленно обращаясь к небесам, чтобы удержали, обязательно сохранили на своем черном бесконечном просторе маленькую звездочку его внука.

Жертва

Ближе к обеду, закончив служение Богу, он выходил из кладбищенской церкви, садился у красной кирпичной стены, над которой светился купол, и сидел, опустив голову вниз, и разглядывал черные носы ботинок, которые торчали из-под черных одежд. Активистки его не тревожили, уже понимая, что на отца Николая нашло.

Потом он вставал, шел по центральной аллее вниз, доходил до перекрестка, где рядом с грудой еще неубранных почерневших венков точился капельками беззвучной воды неисправный кран, и поворачивал налево. Он уже знал, сколько шагов придется сделать, чтобы увидеть небольшой мраморный памятник, с которого на него станут смотреть печальные и незрячие глаза.

Он садился на скамейку, любовно сделанную родственниками усопшей, долго собирался с духом, потом поднимал глаза и начинал читать надпись, выбитую на камне, хотя в том не было ни малейшей нужды.

Он знал все выбитое на камне наизусть.

И глаза ему были хорошо знакомы. Десять лет было ей тогда, этой девочке. Десять лет. И он опять ощутил неловкость, сквозь которую пробивалось желание все повторить еще раз — страшное и пагубное желание, оно разъедало душу и заставляло отца Николая краснеть и креститься.