Книга о счастье и несчастьях - [10]
Довольно брюзжать.
В субботу был отчет. Злой доклад. На всех злой, особенно на себя. Суть: 3506 операций, смертность — 6,8 процента. (В 83-м году — 6,3, в прошлом, до 1971-го, опускалась до 5,5, потом, в 1977-м, повысилась до 9, затем медленно снижалась.)
Утешительно, что за последнюю треть года смертность снизилась до 5,5 процента — это моими стараниями, без хвастовства: инструкциями, контролем, методом удаления воздуха.
Утешение слабое. Досаду на себя не компенсирует.
Следующий год объявил «годом качества». Потому что количество операций едва ли возрастет: нет больных, но смертность должны снизить до 5 процентов. Кровь из носа.
Сам собираюсь оперировать немного и тяжелых больных не брать. Своими операциями я уже погоду не сделаю, важнее — думать и контролировать. Кроме того, психика не выдерживает смертей.
Теперь неотступно думаю о мерах. Уже есть намеки. Напишу, когда все созреет.
На науку тоже надеюсь. Новая лаборатория искусственного кровообращения, Максименко — первые помощники. Отделение реанимации хорошее, Ваднева даже похвалил публично.
Больше месяца не садился за машинку. Не до того было. Жизнь покачнулась и чуть было не опрокинулась. Сейчас выравнивается.
У Лиды случился инсульт.
7 января, в понедельник, была операция — тяжелый аортальный клапан. Прошла хорошо, попил чаю, собрался домой благодушный. Решил позвонить, Лиду предупредить — она это любит.
Ответил женский голос, сначала не признал. Катя.
— С мамой плохо.
Приехал. Застал врачей. Лида лежит с закрытыми глазами, в сознании.
— Не могу головой пошевелить, все кружится.
Слабым голосом, но рассказала. Ходила за покупками. Еще с утра было головокружение. (И несколько дней раньше, действительно, жаловалась, собиралась к невропатологу. Я вяло говорил: «Сходи». Не верил. Не сходила.) С трудом добралась домой, открыла дверь и упала. Когда очнулась, на четвереньках доползла до телефона и дозвонилась до Кати. Потом так же добралась до дивана, так же открывала дверь дочке. Вызвали врача. Мне позвонить Лида не разрешила.
— У папы сложная операция!
После всех консультаций — инсульт! Нетяжелый, с поражением вестибулярной зоны, поэтому такое сильное головокружение.
Врачи настаивали на госпитализации, но больная просила:
— Не отдавайте меня в больницу!
Мы и не собирались. Не такая уж тяжелая, чтобы не обслужить самим…
Назначили массу лекарств, даже капельные вливания. На мой взгляд — зря. Осилили только одно, вен совершенно нет. Света Петрова из клиники приезжала.
Прошел месяц жизни с лежачей больной.
Теперь уже почти все позади. Репетиция закончилась. Катя и Володя в пятницу вернулись на свою квартиру. Лида в кухне уже борщ варит. Вчера выводили на улицу.
Неожиданность, неспровоцированность инсульта обескураживает: нельзя защититься. То же и со мной: уже писал, что обессилел в последнее время. Дистанцию не выбегаю.
Ах, эта стариковская память… Как много места занимают мысли о прошлом. Иногда оно кажется совсем реальным, даже трудно отличить от настоящего, особенно это касается друзей. Живут и живут в душе, никак не хотят умирать.
Поэтому о Кирилле нужно закончить, хотя бы бегло. Чтобы он в могиле не обижался.
Или ты, Амосов, не друзей, а себя описываешь? Ностальгия по прошлому? Может, и так…
Не прижился я тогда, в 46-м, в Москве. И не потому, что комната была в четыре метра, еда скудная и короста на голове. Работы не было, хирургии.
В должность — заведовать операционной — я вступил с 1 декабря 46-го. К Новому году уже знал: не для меня служба. С 18 лет, с электростанции, привык командовать и делать дело. А тут — вовсе безделье.
Сначала смотрел операции, на два месяца хватило. Раньше таких не видел: внутригрудные резекции пищевода или удаление рака кардии через живот. Спинномозговая анестезия с новокаином обезболивала все под диафрагмой на три часа — благодать. Хороши операции, нет слов, но трепета почему-то не испытывал. Отравлен уже был: «Дай мне, и я сделаю». Но никто не предлагал даже ассистировать. А дурацкое самолюбие не позволяло просить. Впрочем, молодые хирурги мало что имели: ассистенция, писанина и треп в ординаторских. Кира отлично вписался в этот быт, а я — нет. Поэтому тошно мне было ходить в институт, будь он хоть трижды прославленным, юдинским. Технику я тоже не наладил. Мастерской нет, да и сердце не лежало.
Поэтому я изучал объявления в «Медицинском работнике», ходил в Минздрав: «Вон из Москвы! В глушь, в Саратов!» В Саратов, точно, не светило, хотя бы в маленький городок, тысяч на пятьдесят жителей. Трудно было устроиться после войны: много таких активных фронтовиков, как я, вернулись с притязаниями.
Москва зимой 46–47-го была мрачна и голодна, год был неурожайный. Карточки отоваривались, но продукты были плохие и с очередями. Рынок непомерно дорог. На военные сбережения надо было еще одеться. Летом, во время отпуска, я ездил в Череповец из Ярославля, хотел забрать «прошлое» — книги, фотографии, письма. Ну и одежду тоже, перед войной был уже кое-какой гардероб. Все оставалось у матери одной нашей докторши. Увы, кроме бумажного имущества, ничего не сохранилось — все проели. «Вестей от вас не было, думали, не вернетесь». Я не осуждал. Спасибо за то, что уцелело.
