Книга о Петербурге - [12]

В этой истории, кажущейся (практически всем) фантастической, Шарымов как раз обратил внимание на детализацию, на подробности. Деталь — маркер достоверности. Деталь — то, что заставляет поверить.

И вот самое главное — орел был ручным! Его приучили шведы еще.

«Выгружались по берегам реки Невы маштовые и брусовые королевские леса и караульными салдаты тех лесов оной орел приучен был к рукам».

Но ведь это многое объясняет. Событие сразу же перестает казаться сверхъестественным.

Орел перестает быть мнимостью, обретает не только плоть, но и «биографию» и даже судьбу, и сообщаемое далее об орле выглядит вполне реалистичным. Мы узнаём из рукописи, что орел проживет еще не менее четырех лет, будет зимовать «во дворце», то есть непосредственно в Домике Петра I, и наконец переселится на остров Котлин, где «от Его Царского Величества» ему будет присвоено в крепости «комендантское звание». Последнее вполне в стиле Петра, но, впрочем, дело не в царском капризе: «ради того, конечно, — объясняет Шарымов сие диковинное назначение, — чтобы обеспечить птицу достаточным прокормом».

Нет, такие подробности действительно убеждают. Охотно верю, что был орел. И что сел он на те березовые ворота. Возможно, ефрейтор Одинцов сделал ему, парящему в небе, знак рукой, как-нибудь приманил. Может быть, зайца живого орлу показали (что-то мы давно не вспоминали зайцев): лети, дескать, к нам, орел, будь с нами. А что в том зазорного, если его приманили? Если не сам? Сам — не сам, большая ли разница? — как ни взгляните, но это страшно эффектно: «орел опустясь от высоты» садится на только что установленные ворота.

Всеобщий восторг!

И кто скажет, что это не предзнаменование?

Даже если этого орла видели каждый день парящим в небе; даже если он был здешней достопримечательностью.

И не так важно, где он жил — в лесу ли на Заячьем острове (как говорится в рукописи) или в самом гарнизоне. Больше скажу: не так важно, была ли вообще эта птица орлом; могла быть и ястребом, и вороном. Главное, птица с неба спустилась — в нужное место, в нужное время, и чем это не событие, достойное памяти?

Может быть, этим в день 16 мая закладка крепости и ограничилась, — описание торжеств, будто бы вспомненных через годы, вызывает куда больше вопросов, чем случай с орлом. Если выбирать между орлом и, скажем, салютом из пушек, обязанным его напугать, я больше верю в случай орла. Я бы даже поверил, что не было никаких особых торжеств, а были только ворота из двух сплетенных берез и солдатская радость по случаю появления птицы.

И кто знает, может быть, приплывшие в тот день на Заячий остров только с появлением пернатого гостя действительно осознали, что установка ими игрушечных ворот из березок — на самом деле большое событие: потому как нельзя пренебрегать предзнаменованиями.

А может быть, наоборот: «здесь будет город заложен» (ну не город еще, а крепость), и тому, что изначально переживается как событие, должна отвечать какая-нибудь необыкновенность — птица ли прилетит, сойдутся ли облака особым образом, переменит ли ветер направление трижды, а то, может быть, сон приснится царю. Мало ли что. Обязательно будет замечен знак. В данном случае — орел прилетел. Было бы другое, мы знали бы о другом. Но тут — орел. Отчего же не верить в орла?

И потом еще ворон — тот самый, из нашей семейной истории, он тоже меня заставляет поверить в реальность орла.

Есть ощущение, что эти истории птичьи что-то соединяет.

Если бы мне рассказали про то, как человек спас ворона от ястреба и ворон стал прилетать к человеку… ну и так далее (о чем я сам чуть раньше рассказывал)… то, наверное, не поверил бы, сказал бы: ну-ну. Литература. Кино.

Механизм недоверия тот же, что и в случае с прилетом орла на березовые ворота.

Между тем я ведь точно знаю, что с отцом произошло что-то такое.

Вижу, как размывается истина в мифе, но ведь я же знаю, что она никуда не пропала, и ощущаю ее присутствие.

Липа за сараем, береза перед крыльцом — не это главное.

Ворон был. И было с вороном нечто. Нечто главное.

Вот и с орлом.

Неправда ваша

Хорошо, если бы так. Хорошо в том отношении, что мне это нравится.

Но есть кое-что, настроение портящее.

Тут я должен упомянуть об изысканиях историка П. А. Кротова.

Рукописью, о которой шла выше речь, он занимался предметно — после Шарымова.

У Кротова репутация ниспровергателя мифов. Он полагает, что и здесь докопался до истины. В своей книге «Основание Санкт-Петербурга: Загадки старинной рукописи» он пытается меня убедить, что автора этой рукописи определил точно — то П. Н. Крёкшин, сочинитель, которому доверия нет. Что рукопись эта от начала до конца художественный текст и что нет в нем никаких признаков исторического документа. Говорю «пытается меня убедить», потому как я готов признать, что других он вполне убеждает. Но отчего-то все во мне сопротивляется верить в разгадки всех «загадок». Да, это, если угодно, вопрос веры. И дело не в убедительности аргументов, с которыми не хочу разбираться даже, дело, да, лично во мне — неужели вы думаете, я откажусь от орла и ворона и, главное, от того зыбкого ощущения, будто что-то сам угадал?