Книга о королеве - [3]

И лань готовился настичь…

Но красная лесная дичь

Опять укрылась меж дерев,

Облаву алчную презрев.

И след утратившие псы,

Скуля, повесили носы;

И ловчий, не весьма собой

Доволен, протрубил отбой.

Я спрыгнул наземь. И у ног

Моих тотчас возник щенок –

Пристал, должно быть, к своре, чтоб

Побегать вволю средь чащоб.

И, словно был давно знаком

Со мной, проворным языком

Подставленную тронул пясть,

Схватил ее игриво в пасть,

И дернул бережно, маня

Куда-то в сторону меня.

Щенку вослед я пошагал,

И вскоре вышел на прогал –

Нетронутый, лишенный троп,

Не знавший человечьих стоп,

Густой травой поросший сплошь,

И дивными цветами тож.

Клянусь: и Флора, и Зефир,

Ниспосылающие в мир

Цветы, и злаки, и былье,

Незримое себе жилье

Устроили, наверно, там –

Небесным, неземным цветам

Соревнователи росли

В укромном уголке земли!

Забылась лютая зима,

Забылись лед, и снег, и тьма,

Забылся яростный мороз –

И влагой теплых майских рос

Питаясь, расцвела поляна…

А сколь свежа, сколь первозданна,

Блюдя законы естества,

Была древесная листва!

Все дерева стояли врозь,

Ни корня с корнем не срослось;

Стволы, от комлей до вершин,

Стремились на сто ввысь аршин;

Нигде ни ветви, ни сука

Не зрилось на стволах – пока,

Просветов начисто лишен,

Не начинался полог крон,

Бросавший вниз густую тень…

Промчалась лань, за ней олень,

Потом косуля, после – серна…

Ей-ей, клянусь, глаголю верно!

Скакали белки наверху,

Роняли наземь шелуху,

Орехи весело грызя…

Короче, перечесть нельзя

Весь тамошний лесной народ:

Истер бы лучший счетовод,

Цифирных корифей наук,

Вотще гусиных перьев пук

О множество телячьих кож –

Как ни слагай, и как ни множь,

Исчислишь в том краю скорей

Песчинки, нежели зверей.

Мы снова со щенком вперед

Неспешно двинулись; и вот

Возник нежданно предо мной

К дубовому стволу спиной

Сидевший скорбный человек.

«И кто же, – мысленно я рек, –

Скорбить ушел в лесную глушь,

Беря пример высоких душ?»

Поняв по благородству черт,

Что рыцарь это, а не смерд,

Был неизвестному готов

Не боле двадцати годов

И четырех, пожалуй, дать я;

О блеске рыцарского платья

Упомянул бы дальше – но

Как уголь бысть оно черно.

Я – право, не опаски ради, –

Приблизился незримо сзади,

Ступая лишь на влажный мох.

И вот, издав тягчайший вздох,

Бедняга скорбь излил в стихах…

Должно быть, он страдал и чах

Неимоверно – ибо плоть

Любую мог бы обороть

Избыток пережитой муки,

О коем возвещали звуки

Бесхитростных и ясных слов,

Изысканных и сложных строф.

Нет! Жить слагатель сих баллад

И песен вовсе не был рад –

Какое горе в них кричало!

Одной лишь повторю начало:

«О, безучастный древостой,

Внимай отчаянной, пустой,

Бесцельной жалобе! О рок,

Услышь заслуженный упрек:

Зачем ты сокрушил пятой,

Сокрыл могильною плитой

Мою любовь? О, почему

За ней, во гробовую тьму,

Ты не ведешь меня, о смерть?

Увы, я брошен, как в тюрьму,

В постылой жизни кутерьму,

В сует никчемных круговерть…»

И отливала от лица

Вся кровь у скорбного певца,

Чье сердце облекалось в лед

Под гнетом горшей из невзгод.

Коль сердце страждет, наше тело

Томится тяжко и всецело.

И кровь, прервав привычный ток,

Стремится к сердцу, чтоб чуток

Тепла принесть ему назад,

И гибельный умерить хлад.

Любая жила, всяк сосуд

Лишь сердцу кровь тогда несут.

И смолк несчастный – бел, как мел.

И я предстать ему посмел,

И поклонился. Но поклон

Оставил без ответа он.

Глаза в отчаяньи смежив,

Бедняга был ни мертв, ни жив.

Наверное, гадал вотще:

Как жить – и жить ли вообще?

Его ладони, как тиски,

Сдавили впалые виски,

Где прежь положенных годин

Белела изморозь седин.

Казалось, он и слеп, и глух,

И мнилось, разум в нем потух,

Потоплен в глубочайшем горе…

Но, к счастью, он очнулся вскоре,

От бытия не отрешен.

Я вновь откинул капюшон,

И в этот раз на мой поклон

Учтиво и негромко он

Изрек: «Простите, сударь – ведь

Ни слышать вас не мог, ни зреть,

Раздумьем горестным убит».

«О что вы! Никаких обид, –

Я рек. – Меня простите: шум

Я учинил, наверно, дум

Теченье ваших оборвав».

«Знать, у обоих кроток нрав,

Коль, обоюдно смущены,

Винимся, – рек он, — без вины».

Любезный, ласковый глагол!

Казалось, рыцарь вдруг обрел

Покой – коликой доброты

Исполнились его черты!

Я счел за истинную честь

Знакомство новое завесть –

Но речь завел издалека,

Уважив горе бедняка,

Что не вотще и неспроста

Бежал в безлюдные места:

«И впрямь досадно, сударь! Что-то

Не задалась у нас охота:

Бесследно скрылся красный зверь!»

И рыцарь молвил: «О, теперь

Забав охотничьих я чужд!»

«Видать, – я рек, – и бед, и нужд

Возлег на вас тягчайший гнет…

Почто же в дебри вас влечет?

О, гнет, как вижу, наивящ!

Но друга средь глушайших чащ

Вы нынче встретили – и боль

Излейте вслух – а я, насколь

Сумею, разделю избыток

Любых душевных ваших пыток.

И довод подыщу любой,

Чтоб вы не гнулись пред судьбой –

Быть может, разговор в тиши

Подмогой станет для души,

Изведавшей, что значит ад».

И рыцарь взвел померкший взгляд,

Моливший: «Нет! Оставь! Не трожь!..»

А после рек негромко: «Что ж…

Спасибо, друг! Но ты едва ль

Умеришь скорбь, смиришь печаль,

Задушишь вопль моей тоски,

Разъявшей душу на куски!

Я для скорбей рожден и мук –