Книга о Бланш и Мари - [46]
Сперва он говорил тихо и убедительно, потом явно взволнованно, но для чего он с ней разговаривал? Кто-то, между прочим, должен был вести протокол, то есть в комнате находилось и некое третье лицо. В «Книге» этот разговор описывается, но более лично, будто бы третьего, загадочного и безымянного лица в протоколах вовсе не существовало. В его глазах появлялось что-то детское, пишет Бланш, когда он позволял себе разговаривать со мной, или снисходил до меня. Детские глаза, словно он боялся, или взывал к ней, или хотел, чтобы она поняла, или чувствовал вину.
Вину? Вину!!! Может быть, именно поэтому он и разговаривал с ней?
Сведения о самых ужасных недоразумениях приходят из Америки, говорил он, там просто помешались на ноже, они вырезают матку, срезают срамные губы, удаляют клитор. Они считают, что овариальная боль способна перемещаться по телу женщины и удаление яичников вылечивает от всего, от эпилептических припадков до истероэпилепсии. Некий доктор Спитцка из Американского объединения неврологов намекает, что я сумасшедший, раз занимаюсь поисками неоперативных путей к здоровью, но я никогда не буду ничего удалять тебе, Бланш. Ты меня знаешь. Я никогда не использую подопытных животных, я люблю животных и никогда не стал бы использовать женщину в качестве животного!
Она прервала его, сказав: когда мне было пятнадцать лет, в результате несчастного случая при переправе через реку я потеряла свою мать, которую очень любила, и боль, которую я тогда испытала, вероятно, затаилась у меня внутри и вызывает эти приступы конвульсий. Он на мгновение озадаченно взглянул на нее, словно не понимая взаимосвязи, а потом начал отмечать чернилами точки на ее теле.
Он объяснил, что, нажимая на них, будет вызывать у нее состояния, в какой-то степени имитирующие или реконструирующие кататонические состояния лечебного свойства. Размечая точки, он продолжал говорить, и его речь становилась все более взволнованной. Меня обвиняют в том, что я в этой больнице вызываю болезнь, которой на самом деле не существует! Что эта болезнь присутствует только в моей голове! Но она существует! Я прошу тебя, взгляни на мир за пределами Сальпетриер, на тех, кто никогда не вступал в контакт со мной или с этой больницей! Посмотри на этих несчастных женщин и мужчин! Я уверяю тебя, что истерические заболевания существуют и у мужчин!
В Германии его высмеяли, написав, что истерические болезни в таком случае имеются лишь у французских мужчин, которые более феминизированы! Он возразил, что подобные заболевания встречаются и у самых сильных мужчин! у шахтеров и плотников! Нет, я бы и не подумал вызывать несуществующее страдание, нет, я не таков. Я — фотограф человечества, я описываю то, что вижу.
Я — камера, и эту камеру обвиняют во лжи.
Именно так он и говорит: «я — камера». Но не в 1930-е годы немецкого декаданса, как у Ишервуда[45], а в Сальпетриер!
Европа! Эта потрясающая Европа!
Получился очень взволнованный монолог. Шарко, казалось, был в отчаянии. Бланш в основном сидела молча.
Публика ждала с нарастающим нетерпением. Ему не хотелось выходить к ним.
Что же ты видишь во мне? — спросила она. Я вижу тебя, сказал он после долгого молчания. Я первый, кто видит тебя, и поэтому мы сейчас пойдем на эту демонстрацию. Я спросила, что ты видишь. Если бы я знал, ответил он после долгого молчания. Если бы я только знал. Но ты пойдешь со мной туда? — спросил он, почти шепотом, как ребенок.
И они вместе вошли в демонстрационный зал, на лекцию, которую Шарко читал 7 февраля 1888 года, в три часа дня.
Она уже усвоила, что следует добираться не до того, как оно есть, а до того, как должно было быть.
И ответственность лежит только на тебе.
Необходимо, однако, полностью поддаваться воздействию. Тогда под конец погружаешься в то, как должно быть. В этом «как должно быть» и заключается решение. Тогда все идет легко и мягко, без сопротивления. Тогда можно выдержать.
В начале каждой демонстрации всегда бывало тягостное мгновение, пока она еще не успевала привыкнуть к зрителям, к враждебным джунглям, к рассматривавшим ее хищникам. Потом хищники исчезали, и она погружалась в то, как должно было быть, просто отправляйся в путешествие сквозь листву! и порхай, словно бабочка! нет, лети ему навстречу! как в тот раз в мае, когда мы встретились и все прикасались и прикасались друг к другу, хотя и без! хотя и без!
Было 15.01, и она отправилась в путешествие.
Она знала, что скоро сквозь деревья сможет увидеть воду. Может быть, это река или берег моря, нет, река. Надо осторожно идти между деревьями, пробираться сквозь листву, растягивая каждый шаг. Вода будет открываться медленно, почти затаив дыхание. Бланш пойдет легко и беззаботно, будет почти парить, чувствуя себя бабочкой, — разве Бланш — это не название бабочки? — человеком, пробирающимся сквозь листву так же медленно и бесцельно, как движутся порхающие между деревьями и листьями бабочки. И вот уже все лучше и лучше видно воду.
Оказавшуюся рекой.
Входя в Аудиторию и видя публику, было приятно сознавать, что ты скоро убежишь сквозь листву. Шарко, вероятно, тоже об этом знал. В последнее время он все больше сокращал вступительную часть, наверняка зная, что Бланш закроет глаза и тогда станет так, как
