Книга несчастной любви - [12]

Несколько недель спустя я наконец увидел их вместе в «Эль-Параизо» – так мы называли сады факультета общественных наук – и признался себе, что Каролина и наблюдатель факультета гуманитарных наук были поразительной парой. И тогда я понял, что никогда бы не стал революционером, потому что можно было стать революционером из-за безумства, из-за глупости, из-за негодования и даже из-за обиды, но никогда из-за любви. А я из-за любви – ну прямо как акробат на трапеции – накрутил бы любое сальто.

Вот так я разочаровался в политике, а говоря по совести, и в священниках, потому что даже мой благочестивый брат Кармело соврал мне: женщины не идут в университет только ради того, чтобы найти себе жениха. Они туда приходят, преследуя весьма ценные и экстраординарные идеалы, в которые включен в качестве бесплатного приложения и любимый мужчина.

aлисия

При встрече удобного случая не упусти,

рассказом игривым возлюбленную угости:

и сладкие речи, и пряные шутки – в чести;

на почве удобренной страсть может вмиг расцвести.

Книга благой любви, 625

С лотереей в конце 1978 года мне не повезло, но зато благословенная судьба одарила меня пусть маленькой, но удачей: мне предложили преподавать историю Перу в академии «Трена», на самых престижных в стране подготовительных курсах для поступления в университет, где к тому же в те суровые годы суперинфляции платили лучше, чем где бы то ни было. В академии я озолотился, а уж известно, что финансовый успех обратно пропорционален успеху любовному. Преподаватели в «Трене» слыли красивыми, умными и любвеобильными, а я по крайней мере по двум из этих позиций вряд ли был силен.

В ту пору считалось, что девчонки всегда влюбляются в своих преподавателей, но я был убежден, что со мной произойдет все как раз наоборот. То есть именно я влюблюсь в своих учениц. От одной только мысли, что одновременно больше десятка девочек будут глазеть на меня в течение сорока пяти минут из урока в урок, меня пробирал озноб. По правде говоря, я не мог выдержать взгляда ни единой женщины, и я страшно боялся оказаться обезоруженным в ходе завоевания Перу, в разгар битвы при Хунине [60] или в самый неблагоприятный момент войны с Чили [61].

Так что я выучил наизусть все даты, все имена и мельчайшие детали родной истории, кроме того, мне пришлось заготовить богатый арсенал карт, схем и прибауток, которые я готов был бросить в бой при первом же симптоме смеха. Моя стратегия заключалась в том, чтобы напустить на себя сентиментальную неприступность, и для этого я попытался прикрыться – впрочем, напрасно – щитом иронии и эрудиции, ведь мне пришлось не раз перевирать историю только для того, чтобы не перечить какой-нибудь симпатичной ученице. Я до сих пор помню одну красивую дуру, от которой досталось Магеллану, потому что тот в 1520 году, видите ли, спустился до мыса Горн, вместо того чтобы перейти из Атлантики в Тихий океан по Панамскому каналу. «Ты права, – согласился я с ней, – поэтому-то мы и помним этот пролив как Магелланов».

Однако вне учебных аудиторий коэффициент интеллекта отходил на второй план, и по этой причине на переменах царили блеск персидского двора и волшебный мир киностудии. На фоне летнего великолепия плоти мало что значили подчиненные предложения, реки Европы и уравнения третьей степени. Так я и прогуливался – как и все дни до этого, – обводя дворик взором, лишенным любви, зато полным меланхолии, как вдруг заметил в углу девушку, перечитывающую свой конспект.

Ученицы, которые желали привлечь внимание, располагались в наиболее доступных взгляду местах, они раскрашивали себя в сверкающие цвета и не скупясь выставляли напоказ свои великолепные бедра, плечи, пупки и прочие мирские радости колбасного цеха. В подобные западни я не попадался, потому что если выбирать между девчонкой сногсшибательной и неотразимой и девочкой строгой и сдержанной, то я всегда предпочитал последнюю. Хотя должен признать, что строгие и сдержанные всегда предпочитали парней сногсшибательных и неотразимых. Но в то время я верил: то, что не дала мне природа, выложит передо мной «Трена», и я предался мечтательному созерцанию.

Поначалу я только смотрел на нее и, увлекаемый собственным воображением, был убежден, что и она также бросает искоса на меня страстные взгляды; но вскоре я сдался перед очарованием, которое под тутовыми деревьями источала ее фигура, напомнившая мне романтические литографии и полотна Эдгара Дега [62]. По ее непостижимой манере ставить ногу я предположил, что наверняка она классическая балерина, ведь было невозможно догадаться, где у ее тела точка опоры, то есть где у ее ножки кочка и шпора. Ни одна девочка не передвигалась так элегантно, как она, – словно плывя по той самой поверхности, по которой мы, обычные существа, всего лишь топаем ногами. Нет, ей не нужно было прибегать, как другим ученицам, к кокетству, и я вспоминаю ее в оранжевом платье, иногда в зеленом и совсем редко в желтом, так, наверно, одеваются феи леса светлого и разноцветного.

Однажды вечером мы случайно встретились на остановке автобуса 59-го маршрута и она одарила меня первой, озорной улыбкой, которую я храню в памяти. Несомненно, она знала, что я был преподавателем в «Трене» – другие мальчики и девочки здоровались со мной, – и я радостно ответил самой убийственной из моих гримас. В этот момент подошел автобус «59-б» и сердце у меня сжалось, когда я увидел, что она готова взять его на абордаж. Я ездил на «59-а», потому что «59-б» не доезжал нескольких километров до моего дома, но после такого волшебного мгновения я уже не мог отступить, и потому влез в тот автобус желания