Книга мёртвых - [25]

В раю все читали стихи. Считая себя лучшим поэтом Харькова, я пришёл туда высокомерным, но спесь с меня немедленно слетела, когда я услышал стихи Сапгира. А потом стихи Холина. Мои стихи тех лет были, как говорят сейчас, очень «своеобычными», странными. Вот такими:

Я люблю ворчливую песенку начальную

Детских лет

В воздухе петелистом

домик стоит Тищенко

Цыган здравствуй Мищенко

Здравствуй, друг мой – Грищенко

В поле маков свежем – друг Головашов

Речка течет бедная

Тонкая

И бледные

И листы не жирные у тростников

Здравствуй, друг Чурилов

Художник жил Гаврилов

рисовал портрет свой в зеркале

и плавал ночью на пруду среди мостков.

Или ещё такие:

Желтая извилистая собака бежит по дорожке сада

За ней наблюдает Артистов – юноша средних лет

Подле него в окне стоит его дама Григорьева

Веселая и вколовшая два голубых цветка

Розовым платьем нежным мелькая, ныряя

Девочка Фогельсон пересекает сад

На ее полноту молодую, спрятавшись, тихо смотрит

Старик Голубков из кустов

И чмокает вслед и плачет беззвучно.

На самом деле странность возникала из точных реальных автобиографических деталей. В первом стихотворении все фамилии реальных ребят, соучеников по школе и друзей. На Салтовке был источник минеральной воды, был пруд, вышка, мостки и оборудованная дистанция для соревнований.

У них тоже был реализм. Вот холинский, что помню. Самые популярные его:

Я в милиции конной служу,

За порядком в столице слежу,

И приятно на улице мне

Красоваться на сытом коне.[1]

Или лаконичное чёрное:

У метро у Сокола

Дочка мать укокала.

Сапгир читал свой «Парад Идиотов»:

Идут коллективы, активы и роты,

Большие задачи несут идиоты,

Машины и дачи несут идиоты.

Одни завернулись по-римски в газеты,

Другие попроще – немыты, раздеты…

Идет идиот нахальный,

Идет идиот эпохальный,

Идет идиот чуть не плача:

Несу я одни неудачи,

Жена истеричка, начальник – дебил,

И я, неврастеник, себя загубил.

..............................

Идут идиоты, идут идиоты,

Несут среди общего круговорота

Какого-то карлика и идиота.

Идут идиоты, идут идиоты.

Идиоты, честные, как лопаты,

Идиоты, хорошие, в общем, ребята,

Да только идти среди них жутковато.

Направляясь в ночи домой в метро и мёрзлом автобусе, я взвешивал, как я выгляжу рядом с ними. У меня всегда был развит соревновательный инстинкт. Внешне они выглядели так: Холин, аскетичного вида, бритоголовый высокий человек с загорелым лицом, хотя была зима. После моего отъезда за границу он, говорят, стал франтом. Тогда он носил обычные советские тряпки, что и видно на фотографии, где на нём безвкусный свитер. Сапгир имел внушительные усы, мешковатую фигуру, слишком длинные брюки, слишком яркий галстук, костюм и вид лежебоки. Но я их сразу принял как классных мастеров и по сей день остаюсь на той же позиции. Им, конечно, не хватило яркости биографий, универсальности, своевременного выхода в мир, а то были бы они более интересны, чем какие-нибудь битники. Правда, гениального Берроуза среди них не было.

Вернёмся в Москву 60-х. Мне хотелось поддерживать связь с талантливыми людьми. Брусиловский приглашал меня далеко не каждую неделю даже, хотя и не забывал, спасибо земляку. Собственно, ради того, чтобы общаться с равными себе или с теми, кто выше меня, с профессионалами, учиться у них, я и приехал из Харькова в столицу. Никаких других желаний у меня не было. Подтверждением этого служит факт, что я до самого отъезда, до 1974 года, никогда не носил свои стихи в редакции журналов. Только в 1974-м, по совету умного еврея по фамилии Солнцев («Как же ты докажешь, что тебя не печатали в Совдепе?..») я послал стихи в шесть или более журналов. Помню, что редактор «Юности» Дементьев ответил возмущённым письмом на полторы страницы. Он оспаривал само право на существование таких стихов, как мои. «Вы что, немец, пишущий по-русски?!» – восклицал он. Все отказы я взял с собой за границу. Только оказалось, что некому было их показывать. Ни я сам, ни мои отношения с русскими издателями никого не интересовали.

В конце концов мне удалось как-то наладить постоянные отношения с Сапгиром. Иной раз мы приезжали к нему с Алейниковым. Генрих был на неполное поколение старше нас, и пускай его творческие стихи так же не печатали, как наши, он зато был уже известен как популярный детский поэт.

Чудак математик, он в Дрездене жил,

Раз хлеб с колбасою случайно сложил,

Потом результат положил себе в рот,

Вот так человек изобрел бутерброд.

*

Что за «ли»? Что за «мон»?

В звуках нету смысла,

Но едва скажи «лимон»,

Сразу станет кисло.

*

Погода была прекрасная,

Принцесса была ужасная.

Утром, в шестом часу

Заблудилась принцесса в лесу.

Дальше принцесса встречает людоеда, и тот не съедает её:

Аппетит, говорит, прекрасный!

Слишком вид, говорит, ужасный!

В этих крошечных шедеврах чувствуется мэтр. У мэтра были деньги, а мы были необеспеченные юноши, но наш талант он признавал, потому покупал нам выпивку, спорил, горячился, ругался и обижался на нас. Вообще караимская кровь играла в нём: он любил кочевать по Москве из компании в компанию, вдруг мог отключиться на 15 минут, сидя, похрапеть, встать, выйти в туалет, умыться и свежим вновь принимался за дело застолья. В его квартире на Чехова жили богато и весело: сам Сапгир, жена Кира – неуклонно толстевшая маленькая женщина-груша и дочь Маша – от неё я запомнил только глаза. И бывшая жена Кира, и дочь Маша давно живут в городе Париже, у Сапгира состоялась, пока я отсутствовал, не то четвёртая семья, не то только третья.