Книга из человеческой кожи - [163]

явно требовалось нечто большее, чтобы они утратили бдительность.

Vicaria вытянула перед собой руку.

— Смотрите, я ношу на пальце кольцо, которое мы сняли с ее обгоревшего трупа. Она никогда не заслуживала его.

Я потребовал:

— Это кольцо должно быть передано мне.

— Вы достойны его не больше своей сестры.

— В таком случае, отведите меня на ее могилу.

— Она осквернила тело, которое дал ей Господь, и наш монастырь святотатственным актом самоубийства. Церковь запрещает кремацию, а она предпочла кремировать себя сама! Лишив себя жизни, она похитила душу и невесту у Христа. Мы не могли допустить такого надругательства — позволить ей покоиться среди наших благонравных сестер.

Я резонно возразил:

— Но разве такие фанатики, как вы, не ищут смерти всю жизнь? Чем это отличается от того, что сделала моя сестра? — Губы ее зашевелились, но она не издала ни звука. Я же нетерпеливо продолжал: — Итак, где находится ее могила?

Монахиня небрежно махнула рукой куда-то в сторону монастырских стен.

— Мне сказали, что какой-то пеон увез ее останки на повозке, — с презрением ответила она, и тогда — отзывчивый читатель, без сомнения, поймет меня — я с такой силой ударил ее по лицу, что в кровь разбил ей губы.

Ее сторожа не сделали и движения, что защитить vicaria, и на их лицах, как мне показалось, даже отразилось нечто вроде удовлетворения.

Она облизнула губы и пристально уставилась на меня сумасшедшим, немигающим взглядом.

— Если я не могу забрать свою сестру, то по крайней мере оправдаю свой приезд сюда тем, что потребую вернуть мне ее приданое, — заявил я. — Я хочу, чтобы вы для начала доставили в Casa Fasan две тысячи четыреста своих лучших серебряных монет.

— Я так не думаю, — возразила женщина, вытирая кровь с разбитых губ. — Сестра Констанция обвенчалась здесь с Господом, и она не покинула монастырь, разве что в бестелесном виде. Следовательно, ее приданое останется там, куда оно было внесено, — решительно заключила она. — А избранный ею способ смерти причинил такой вред ее келье, что нам пришлось продать ее рабыню, дабы возместить его, точнее мы поступили бы так, если бы могли. Но этому ничтожному созданию каким-то образом удалось сбежать.

Затем она позвонила в колокольчик и, прежде чем я успел сообразить, что происходит, ее сторожа буквально вышвырнули меня на улицу с такой силой, что я пришел в себя только в канаве.

Я пролежал там несколько минут. Мой абрикосовый атласный сюртук оказался безнадежно испорчен, перепачканный экскрементами альпаки. Мне понадобилось некоторое время, чтобы вновь стать мужчиной и подняться на ноги. Меня обуревали самые противоречивые чувства. С одной стороны, Марчелла умерла такой смертью, о которой я мог только мечтать. Но с другой — все случилось слишком уж неожиданно и, что самое плохое, без всякого участия с моей стороны. Неужели ее жизнь оказалась настолько безнадежной, что она решилась сама покончить с ней? Меня грызло осознание того, что кто-то еще ненавидел Марчеллу, третировал ее и сломал, причем достиг в этом намного большего успеха, чем когда-либо добивался я.

Никакого уважения к сопереживающему читателю, но я действительно не рассчитываю, что он поймет меня. Умерла какая-то часть меня, та самая, что держала в руках судьбу Марчеллы. Ее отняли у меня насильно и без моего ведома. Меня обманули и провели. Смерть Марчеллы была тем событием, которого я жаждал всей душой, но, учитывая, каким образом оно свершилось, я чувствовал себя опустошенным и подавленным.

У дверей меня встретил Джанни. На лице у него был написан вопрос и надежда на то, что на следующий день у решетки церкви он увидит свою маленькую ненаглядную Марчеллу. Всего пару часов назад я пообещал ему, что завтра он будет сопровождать меня на утреннюю мессу.

Несколькими скупыми словами я спустил малого с небес на землю, а потом и намного глубже.

Джанни дель Бокколе

Умерла? Сожгла сама себя? Нет, это решительно невозможно, Господь Убийца!

Неужели святая полоумная монахиня довела мою дорогую Марчеллу до этого?

Насколько я мог судить, это случилось примерно тогда, когда они прислали тот проклятый портрет. Фернандо и Санто наверняка написали мне, но революции и карантины задерживали всю почту в портах. А когда письма наконец прибыли в Венецию, мы с Мингуилло уже плыли на корабле в Перу. Я все думал о том, как, должно быть, страдает Санто, проделавший весь этот долгий путь только для того, чтобы жениться на обугленных останках!

А вот здешние слуги что-то такое знали. Но они закрывали рты на замок, стоило им завидеть меня или ее ублюдка братца. Я был уверен, что жители Арекипы знают о том, что именно случилось с Марчеллой. И я тоже сумею узнать об этом. Мой ломаный испанский становился лучше день ото дня, хотя, конечно, при Мингуилло его как бы и не существовало, как и моего умения читать и писать.

Находиться в доме стало совершенно невозможно. Теперь, зная, что Марчелла умерла, Мингуилло преисполнился жалости к себе, словно это он пострадал в трагедии. Нет, он не скорбел о Марчелле, куда там! Я был готов поклясться, что он скорбел о том, что не сам прикончил ее. Соответственно, его дурной нрав стал еще хуже, ему надо было сорвать на ком-то зло, и я опять превратился для него в козла отпущения.