Книга И. Са - [45]

Далее я подманил прибабахнтого Билли, дал ему печенья и усадил в первый ряд. Я неуверен чокнутый ли Билли на самом деле или просто блестяще освоил школу Станиславского. Смеятся он начал задолго до того, как я начал выступать. Рядом я посадил несчастного Полито — в надежде его позабавить.

Материальчик был о злосчастном адвокате, который все время проигрывает процессы, хотя вроде и не тупой. Лоер рассказывает о проваленных делах и тут же начинает подбирать новых клиентов из толпы, чтобы подать иск на Шардонскую тюрьму. Тема позволяла ударить мечом сатиры по судебной и полицейской системе в штате Огайо, который быстро превращался в Успехистан. Это тема близка каждому в тюрьме.

Теперь нужно было привлечь большинство к началу речи:

— Друзья мои! Я хочу вам сообщить, что запланировал на сегодня каминг-аут!

Это рисковый способ в мужской тюрьме. Большинство бросилось вперед со свистом и презрительным шуточками, но я полностью завладел их вниманием:

— Да нет же! Вы неправильо поняли! Я не пидор. Я еще хуже — я ваш новый бесплатный адвокат!

Всё. Есть результат. Теперь в бой — без остановки.

Столы и столики в бараке — они как раз между душевыми и шконками — быстро заполнились зрителями. Билли работал как саундтрек в дешевом телешоу — смеялся после каждой фразы. С каждым разом хор смеющихся увеличивался. Стэндап пошел «на ура». Ржал даже Люк Полито, которого утром должны были арестовать — сразу по освобождению.

Под самый занавес, когда взрывы хохота стали слышны по всей тюряге, сержант Бэтчелор — гигантская белая горилла-лесбиянка, с наколками от запястий до по-борцовски мятых ушей включала громковорящую и приказала немедленно разойтись — бо отбой.

Я не мог не закончить стэндапа. Недорассказаный анекдот хуже чем незаконченный секс. В толпе у меня уже были поклонники. Самый громкий гринго, тот самый который матерно восхищался бараком по прибытии — Роланд Кук властно сказал:

— Сидите спокойно, пацаны. Хер им в рыло. Всех не перевешают.

— С нами крестная сила — объявил Полито, как Хома Брут.

Я продолжал. Уровень веселья благодаря адреналиновому вмешательству Бэтчелор удалось вывести в точку кипения.

Когда я закончил грянул шквал аплодисментов — моя первая в жизни овация. Я вспомнил, что идея стендапа в тюрьме возникла от общения с писателем Илюхой и я посвятил овацию ему. Посмертно.

От стеснения я сбежал со сцены на свой шконарь, а отказывающаяся разойтись аудитория цитировала вслух понравившиеся отрывки и продолжала ржать, хотя интенсивность раскатов упала. Тут в барак как раз и ворвалось четверо робокопов. Они стали разгонять моих зрителей. В отличии от робких, культурных в массе иммигрантов, гринго со своей полицией особо не церемонятся — им еще в школе рассказывали о свободе и конституции. В адрес ментов полетели десятки «фак ю» и пластиковые кружки.

Я был на седьмом небе — эксперимент удался. Пара лозунгов после разогрева и пара ребят вроде Кука — и можно смоделировать вполне себе нормальный бунт. Радовали слух отзывы слушателей. Они прочили мне будущее Жоржа Карлина. Но я им не верил. Одно дело развлекать благодушно настроенных людей в уютной дружелюбной тюрьме, другое дело — в мире жестокого чистогана на воле — где все готовы друг другу глотку перервать за бабло.

Неожиданно барак стих. Я разул очи — вырываясь из нирваны.

— Я знаю это твоих рук дело — надо мной возвышалась склочная гестаповка Бэтчелор. — Ты у меня сегодня вылетишь из этой синекуры мексиканской. Слышишь?

Я знал что весь барак ждет моей реакции — так уж устроена тюрьма, как яхту назовешь — так она и поплывет.

— Куда вылечу? На волю? Или в тюрьму меня посадишь?

— Узнаешь. Все узнаешь, сукин ты сын

Глава 14

Мне было лет шесть и я жил в самой лучшей в мире стране — Советском Союзе. Отец занимал весомую должность в партийных структурах — хотя тогда еще не было в обиходе странного слова «аппаратчик». Детство было как и положено при развитом социализме — счастливым. Один только случай вырывается из общей картины тортиков и шариков на день рождения.

Отца отправили на конференцию в ГДР. Германия, даже советская в потребительском отношении — а в те годы, увы, это сытое отношение к жизни становилось у нас основным — ушла далеко вперед. Отцу разрешили взять с собой маму, а меня шестилетнего отчего-то признали невыездным — раскусили наверное мою бродячую сущность.

Было решено сдать меня на три неделе маминой двоюродной сестре. Тетке, с которой мы не особо общались. «Три недели пролетят незаметно успокаивал маму отец. Она разрывалась между шансом пройтись по Берлину, и необходимостью оставить меня «одного». Только совсем недавно узнал, что в комплекте со мной, тетка получила пару банок красной икры, ветчины из спецраспреда и весомую сумму в совдензнаках.

Три недели. Тетка выдержала только одну. Она отвела меня к доброму доктору и сказала, что я писаюсь ночью и вообще — сомнамбула ходячая. Я объяснил доктору, что это неправда. Доктор поверил — он дал мне леденец и путевку в спецсанаторий для умственно отсталых.

Санаторий был расположен при городской психбольнице. Приговор на путевке гласил — двадцать восемь дней. На следующий день я очутился в моем первом заведении с колючей проволокой и сигнализацией поверх высокого глухого забора. В моей первой общей спальне, в моей первой компании идиотов. Завтрак, обед, ужин, прогулка — все по правилам распорядка. Два часа телевизора в день — мы смотрели «Капитана Врунгеля». Мой первый в жизни срок. Ходка.