Книга I. Поганое семя - [22]

Ветер трепал дубовые кроны, оглушительно грохотал гром, но все в мире заглушал шепот Варвары.

Глава четвертая

I

Стоял август шестнадцатого года. Энтузиазм Брусиловского прорыва иссяк, и Новохоперский полк, потеряв в боях до половины личного состава, намертво застрял в окрестностях Кимполунге.

Первый батальон, где Граевский командовал третьей ротой, расположился в полуразрушенном зажиточном имении. Война не пощадила строений, зато уцелел прохладный, пахнущий сыростью подвал, где хранились бочки, бочонки, огромные оплетенные бутыли. От их содержимого становилось легче на душе и теплее на сердце, забывались ужасы недавней бойни.

Вечерами, когда в небе загорались чужие, непривычно яркие звезды, офицеры батальона устраивали «бомбаусы» и, смешивая красное вино со спиртом, напивались чертиков. Позади остались переправа через Прут, преодоление хребта Обчина-Маре и взятие Черновиц, так что, послужив верой и правдой отечеству, можно и даже должно было послужить Бахусу.

В конце второй недели ничегонеделанья Граевского зазвал к себе командир шестой роты капитан граф Ухтомский – бабник, пьяница и большой оригинал. Несмотря на уговоры своего друга великого князя Михаила Александровича, он перевелся из лейб-гвардии в пехоту, всегда был выбрит, нафиксатуарен, надушен и ходил в атаку с сигарой в зубах, умудряясь при этом громко крыть австрийцев скверными словами.

– Граевский, приходи, будут дамы. L'amoure c'est une grosse affaire, l'amour…1 – Он сделал красноречивый жест и внезапно громко, словно застоявшийся жеребец, заржал.

Посмотрели бы на него предки, что сиживали в боярских шапках еще во времена Рюриковичей.

Обосновался граф глубоко под землей, в просторном, вырытом со знанием дела погребе. Сверху, прикрытые дерном, тройным накатом лежали буковые бревна, что было совсем не лишним, – закрепившись на перевале, австрийцы часто постреливали из пушек и минометов.

Когда Граевский вошел, веселье уже было в самом разгаре. За столом, освещенном керосиновой лампой, сидели офицеры и обещанные Ухтомским дамы – три сестрички милосердия из летучего лазарета. Было душно, стлался волнами табачный дым, раздавались пьяные мужские голоса и заливистый женский смех.

Дамы были без претензий. Одетые в серые платья и серые же косынки, они устали от серой монотонности войны, льющейся ручьем крови, сопереживания чужой боли. Устали настолько, что хотели любой ценой хоть ненадолго почувствовать себя женщинами.

– А, штабс-капитан. – Обрадовавшись Граевскому, граф наполнил кружку «красной розой» – жуткой смесью вина и спирта, и поднялся, едва не высадив головой потолок. – Ну-ка, штрафную ему! Пей до дна, пей до дна!

Сам он был уже изрядно пьян и стоял на ногах нетвердо, покачиваясь, словно на палубе в непогоду.

– Пей до дна, пей до дна, – подхватили все нестройным хором.

– Ваше здоровье. – Граевский выпил залпом, задержал дыхание и, усевшись за стол, вдруг заметил, что волосы у его соседки точь-в-точь как у Варвары. Такие же густые, с едва заметной рыжиной, чуть вьющиеся. А вот глаза совсем другие – усталые, какие-то выгоревшие, распутные. На мир они смотрели со спокойным цинизмом искушенной женщины. Раскрасневшееся лицо ее было округло, на щеках при улыбке обозначались ямочки.

– За знакомство. – Граевский криво улыбнулся, налил еще и, выпив одним духом, глянул на соседку: – Миль пардон. Не расслышал ваше имя. А, Киска? Очень, очень приятно.

Снова криво улыбнулся, налил себе и даме, выпил.

Последний раз он видел Варвару прошлым летом, когда во время отпуска навещал в «Дубках» дядюшку с тетушкой. Невеселая вышла поездка. В поместье было тягостно и молчаливо. Тетушка одряхлела, как-то сразу превратилась в полнотелую, скорбно вздыхающую старушку, дядюшку же не держали ноги, и его катала на инвалидном кресле желчная, неулыбчивая сиделка.

Они с женой сильно сдали весной, когда пришло известие, что старшая дочь Галина умерла вместе с мужем и ребенком от чумы. У тетушки тогда случилась нервная депрессия, а генерал пережил несчастье столь сильно, что слег с параличом. К началу лета он пошел на поправку, однако передвигаться самостоятельно все еще не мог и горестно тяготился своей беспомощностью. Ему были прописаны воздух, диета и полный покой, никаких волнений.

Тетушка, недомогая, днями не вставала с постели, дядюшка же сидел в беседке, держа на коленях любимого кота Кайзера, и читал сочинения Плутарха. Жизнь в «Дубках» остановилась.

Ольга коротала лето в городе, чтобы не прерывать занятий в социал-демократическом кружке. Учебу она забросила, полюбила молодежные сходки. Вечерами собирались у кого-нибудь на квартире, ставили самовар. Ели белый подовый хлеб с чайной колбасой, мыли кости правительству, дискутировали на революционные темы. Расходились за полночь.

Самой судьбой Граевскому было уготовано проводить все время в обществе Варвары. Им было безумно хорошо вдвоем в то лето, иногда даже казалось, что это пир во время чумы – где-то война, муки, смерть, а здесь – пенье соловьев, губы, прижатые к губам, блаженные мгновенья, сравнимые с вечностью. Только счастье – это ведь не птица, которую можно поймать, посадить в клетку и кормить салом, чтобы щебетала веселей. Граевский забыл об этом.