Книга и братство - [155]

Воспаленное воображение Дункана продолжало рисовать все новые способы, какими Краймонд способен завлечь вдовушку и истязать его. Самой унизительной была картина, как Краймонд пытает его, связанного, может, с кляпом во рту, пока он не взмолится о прошении. Устроит западню у себя в подвале, а там у него небось есть и пыточные инструменты. Что ж, он будет вести себя разумно, не станет сопротивляться, чтобы не быть покалеченным и не испытывать чрезмерной боли, капитулирует и скажет и сделает все, что от него потребуют. Рисуя себе подобные картины, Дункан корчился от муки и ярости. После такого для Дункана невозможно будет жить дальше, не убив Краймонда. Тут он вернулся к давним, знакомым, ставшим почти привычными фантазиям о том, как в один прекрасный день уничтожит соперника.

Дункан прекрасно сознавал, что у Краймонда стальная воля, что ему свойственно чисто безумное, отчаянное безрассудство, что у него самого, как бы ни сильна была его ярость и жгуча ненависть, попросту отсутствовало. Как бы ни повернулось дело, Краймонд, скорее всего, победит; и Дункан даже поймал себя на том, что полагается, в конце концов, на разумность Краймонда или на некое гипотетическое чувство порядочности, которое не позволит тому слишком жестоко обойтись с ненавистным мужем. Он снова возвратился к отложенным предполагаемым вариантам разговора. Среди прочего он положил себе попытаться не уступать инициативы. Однако тут все было не очень ясно или предсказуемо. Совсем короткий предварительный разговор покажет, к чему клонится дело. Затем Дункан набросится на противника, как тогда в башне, обрушится всем своим весом и мгновенно скрутит, чтобы не дать Краймонду воспользоваться теми дьявольскими орудиями, которые тот припасет для него. Итак, он примет бой, но нападет сам, а не станет обороняться. Такой сценарий разработал Дункан накануне, купив нож. Он представился переплетчиком, которому нужен длинный острый нож с узким лезвием, чтобы подрезать корешок толстой книги, не слишком гибким, с острым кончиком, выкидным. Подумывал вооружиться револьвером, но отказался от этой идеи. Будет непросто выхватить его вовремя, так что револьвер для него бесполезен. Нож будет неожиданней и эффективней в тесной схватке. Ближе ко дню встречи Дункан стал думать не столько об убийстве, сколько о нанесении «тяжких телесных повреждений». Тогда ему и пришло в голову вооружиться молотком. Разбитая коленная чашечка, сломанная правая рука, глаз, превращенный в месиво, Краймонд в инвалидной коляске, Краймонд слепой. Конечно, и с таким, но еще живым Краймондом он никогда не сможет спать спокойно. В другом же случае возможно обвинение в убийстве со всеми вытекающими из этого последствиями, в которых он, будучи в полубезумном состоянии, едва ли отдавал себе отчет. Продавец вспомнит, кто покупал у него нож. Несколько прицельных ударов молотком, нанесенных со всей силы, способны серьезно покалечить и в то же время не вызвать подозрений, поскольку Краймонд, которого позже найдут одного и истекающего кровью, выдаст все за несчастный случай; и тут Дункан, мучимый опасениями, поймал себя на том, что полагается на благородство Краймонда! К тому же сыграет роль тщеславие Краймонда, его гордость, его нежелание публично признаваться, что он жертва человека, которому причинил зло. Дункан занимался делами на работе, понемногу возвращался с Джин к жизни, а в мозгу у него постоянно роились кровавые галлюцинации, и временами он чувствовал, что сходит с ума.

Вскоре Дункану стало казаться, что письмо Краймонда — некий знак. Оно было предопределено судьбой и в должный момент пришло. Это ощущение было смутно связано с тем, что что-то до сих пор у них с Джин было не так, что-то безвозвратно ушло, и Дункан с отчаянием это сознавал. Что именно не так, было неочевидно. С очевидным они могли бы справиться. Сказать, что он «простил» Джин, было бы несерьезно. Ну да, конечно, простил, но это было лишь частью огромной ноши, порой казавшейся огромной, как мир, которую, вновь будучи с ней, он принял на себя. Принял боль, крушение их жизней, опустошенность и разруху в их душах, даже возможность того, что она опять сбежит. Принял все, чего не знал и никогда не узнает о ее отношениях с Краймондом. Это было все равно что просить Бога простить грехи, о которых забыл, заодно с теми, о которых помнишь. Его скоро перестало волновать, кто кого бросил: она Краймонда или Краймонд ее, это стало походить на метафизический вопрос, который наконец потерял всякий смысл. То ли Джин не знала, то ли Бог не знал. Он больше не пытался разгадать, что произошло той ночью, когда Джин оказалась в Боярсе после аварии на ошибочно выбранной дороге. Он выслушивал то малое, что она рассказывала ему об этом, и почти не задавал вопросов. Джин чувствовала облегчение и благодарность, и облегчение, благодарность и обновление их жизни на новом витке оживили ее любовь. Она не то что была счастлива, но, как оба они согласились, почти счастлива. Но еще будет счастлива. Он не особо задавался вопросом, о чем она думает. И он не был счастлив, но еще будет. Все их разговоры о жизни во Франции, путеводители и карты, которые они изучали, были символами, а не реальностью предстоящего счастья. Иногда он спрашивал себя, не ошибаются ли они, желая или ожидая счастья, которое у них было когда-то; но ведь они были тогда счастливы, хотя, может, память обманывает их или то не было настоящим счастьем? Может, они заблуждаются. Может, все эти мысли, все эти расчеты, которым они с таким удовольствием предавались, это попросту ошибка, подмена более реальной жизни в настоящем? А эта их теперешняя жизнь так часто казалась (и в этом они тоже молчаливо соглашались) ad hoc