Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение - [92]

И он убежал.

Дома Фурман с бьющимся сердцем распаковал сверток. Коробочка была не фирменной немецкой, а из-под нашего заводного цыпленка. Но ее тяжесть убеждала, что внутри находится электромоторчик. Очередная Колина «шутка»? Детский паровозик с ключиком?.. Тяжелое содержимое коробочки оказалось завернуто в несколько слоев мятой бумаги, чуть ли не туалетной. Не мог же Коля обмануть его так подло? Это не лезло бы ни в какие ворота… На обратной стороне бумаги было что-то написано крупными корявыми буквами, но это потом… Внутри лежал камень. Обыкновенный грязный серый булыжник. Тяжелый. Помертвев, Фурман зачем-то начал разбирать матерное послание, но вдруг понял, что оно выведено говном.

Господи.

…Папе он рассказал об этом через две недели. Вот, мол, приключилась такая неприятная история, не знаю, что делать.

Хотя с железной дорогой он простился еще тогда, сразу, держа в руке камень. Напор необъяснимой чужой злобы оказался слишком сильным для маленького мира. И жизнь ушла из него.

4

Могучий очкастый Быча всегда ухитрялся хорошо учиться, уделяя урокам минимум времени и несмотря на свои серьезные занятия спортом. Он также успевал читать разнообразную постороннюю литературу и часто развлекал класс спорами с учителями, ссылаясь при этом на источники, известные разве что энциклопедисту Смирнову. В Быче странно сочетались изощренный интеллектуализм и необычная телесная грубость. К своему телу он относился как к старой проверенной машине, из которой в случае нужды еще можно было выжимать некие новые возможности и достижения. Внешний вид этой «машины» Бычу совершенно не заботил: его равнодушие к свой прическе, одежде и личным вещам доходило до абсурда. Помимо свойственной всем спортсменам способности терпеливо переносить физическую боль, у него, видимо, был еще и пониженный порог кожной чувствительности. Он постоянно – из какого-то «детского любопытства» или просто от скуки – наносил сам себе мелкие раны и увечья, сея вокруг священный трепет и отвращение. К примеру, однажды он принес в школу большой гвоздь и зажигалку и прямо на уроке начал выжигать у себя на запястье какой-то символ. Смирнов был его соседом по парте и наблюдал эту операцию во всех подробностях. Вскоре по помещению пополз нехороший запах, все стали удивленно принюхиваться и оглядываться. Но, похоже, на этот раз Быча все же не рассчитал свои силы: он поднялся с места, неловко зажимая запястье другой рукой, попросил у учителя разрешения выйти и с побелевшим лицом выскочил из класса. После данных Смирновым объяснений все только потрясенно качали головами и молча крутили пальцем у виска. Неделю Быча проходил с повязкой, а потом устроил ее публичное кровавое сдирание (Фурман, к счастью, успел сбежать).

Быче не зря с детства дали такое прозвище. Он легко возбуждался и багровел, но при этом отлично контролировал себя, и «довести» его просто так никому не удавалось. Но если он все-таки свирепел, то превращался в бешеного быка, в слепой ярости крушащего все на своем пути. В девятом классе Быча несколько раз участвовал в жестоких драках. Фурману довелось быть одним из свидетелей того, как он – к всеобщему, надо сказать, удовлетворению – измолотил Медведя из знаменитой хулиганской троицы, хозяйничавшей в Косом переулке (тот, правда, обещал еще вернуться и страшно кричал «все – ты покойник!», но Быча, у которого была слегка разбита нижняя губа, отнесся к его угрозам с восхитительным спортивным хладнокровием). Другие свои сражения Быча даже и не афишировал. «У меня сейчас возник небольшой перерыв в спортивных занятиях, и время от времени мне нужно просто выпускать пар», – спокойно признавался он в ответ на фурмановские упреки в «дикости».

Их более тесное общение началось неожиданно, в период обидного «поскучнения» отношений Фурмана с Пашкой и другими близкими друзьями. Обычно после уроков все расходились по домам парочками или тройками, в зависимости от направления. Быча жил всего в минуте ходьбы от школы – на Краснопролетарской, в замызганном трехэтажном доме с шашлычной, – и уже в Косом все прощались с ним и двигались дальше кто куда.

Однажды на выходе из школы у Фурмана с Бычей завязался интересный разговор. Чтобы довести его до конца, Фурман решил изменить свой привычный маршрут и пошел «провожать» Бычу. Поскольку у его дома разговор еще продолжался, они пошли по Краснопролетарской к фурмановскому дому, там опять повернули – и с тех пор стали ходить вместе.

Быча много знал и был понимающим собеседником, но его буйная телесная жизнь казалась Фурману чрезвычайно экзотичной. И проблемы у него были совсем иные, чем у Фурмана, который как раз недавно прочитал в Популярной медицинской энциклопедии, что онанизм ведет к прогрессирующей импотенции. Никакого «прогресса» Фурман пока не видел, как ни старался, но науке было незачем обманывать, и, поскольку остановиться он не мог, собственное будущее представлялось ему все более мрачным и безнадежным. (На волне этих переживаний он особенно полюбил роман Хемингуэя «Фиеста», герой которого тихо страдал импотенцией на фоне бурной испанской жизни – с корридой, непрерывной пьянкой и прочими угарными развлечениями…)