Книга Блаженств - [47]

В «Охотный ряд» М. заехал, чтобы купить что-нибудь детям. Мальчиков, с рождения щедро осыпаемых подарками, новые игрушки занимали ровно на один вечер, и фантазия М. давно иссякла. Он лениво топтался у прилавков; его томило тоскливое беспокойство. М. зашел в ювелирный салон — просто потому, что дверь была гостеприимно распахнута, — и углубился в мрачное созерцание. Побрякушек он не любил, но их любили женщины, и вот теперь он чувствовал крепнущую связь между собой и женщинами. М. разглядывал украшения, как вор — коллекцию отмычек. В этот момент он, пожалуй, не смог бы ответить на вопрос, которую из своих пассий он хотел бы нейтрализовать больше. Ему приглянулось кольцо с сапфиром, размера пятнадцать с половиной, и он купил его, понимая, что ни Оле, ни Насте, ни Ане оно не будет впору. Он не признался бы и самому себе в том, что имел в виду руку Матильды, которую однажды держал в своей, тонкую и сухую, как птичья лапка. Он хотел бы избавить эту руку от рабских серебряных цепей, приручить при помощи кольца, чтобы рука стала ласкова к нему, брала корм с его ладони.

У выхода М. увидел сквозь стекло глазеющую на витрины Матильду. В ее взгляде не было ни капли мечтательности или сосредоточенной жадности, как бывает у других женщин при виде камней и золота. Только кристальная отрешенность. М. воровато засунул в карман коробочку с кольцом. Кровь ударила ему в лицо. Он гадал, как давно стоит тут Матильда, видела ли она, что именно он покупал, и что она могла подумать. Его широкая улыбка полярного медведя, адресованная ей, не меняла очевидного: мужчина, расхаживающий по ювелирным магазинам незадолго до Рождества, заклеймен. Это только в английских комедиях недоразумение счастливо разрешается в самом конце. С большим удовольствием он сбежал бы, как школьник, попыхивающий на ходу сигареткой и вдруг повстречавший завуча. Для светской беседы он был слишком смущен. Но Матильда тоже казалась смущенной; М. посчитал это добрым знаком. Он пригласил ее на открытие выставки в свою галерею, Матильда обещала прийти.

В цветном бумажном пакете, зажатом у нее под мышкой, лежал шарф для Павлика — в сине-голубую полоску, в тон глазам; той осенью в Париже носили такие, продев концы в наброшенную на шею петлю. И часы для матери — самый жестокий из известных ей подарков. Она стремилась прочь, на воздух, невмочь было дольше блуждать под землей, разыскивая, чем бы порадовать покойного, пытаясь объять необъятное свое горе, укротить его, утишить, принять в себя. Смятение еще не владело ею, лишь продром, красноглазый призрак, увлекал ее на поверхность. Матильда неслась по улице, крутясь вокруг своей оси, как кленовый «вертолетик»: то и дело останавливалась с поднятой рукой, но дождаться такси было невмоготу, и она бежала дальше. Все внутри нее клокотало слезами, но и плакать она не могла. Ей некуда было бежать, разве только в пустую чужую квартиру, где находились ее вещи и которая была для Матильды скорее камерой хранения, чем домом. Сев наконец в машину, она назвала адрес матери.

Когда Нина открыла дверь, Матильда опрометью, едва скинув обувь, бросилась в комнату Павлика и упала на тахту лицом вниз. Его запах все еще был здесь.

Поразительно, на сколько запах человека может пережить его самого. Был такой особый сорт квартир, он вспомнился сейчас Матильде. Опрятные старушечьи двушки в хрущевках, со стенами, беленными «накатом», плюшевыми скатертями, кружевными салфетками и неизменным портретом Есенина с трубкой над кроватью. Старушки умирали, квартиры доставались внукам. Внуки приводили гостей, вначале робко, потом все смелее, устраивали пирушки для однокурсников, с танцами в затемненной спальне. Мальчики под музыку тискали девочек, кто-то непременно блевал с балкона, Есенин печально ухмылялся, а в воздухе витал неистребимый бабушкин запах. Этот-то запах и был истинным хозяином квартиры; он пропитывал все вокруг. От него нельзя было избавиться, вымыв полы с хлоркой и выбросив старушечьи наряды, пересыпанные нафталином, избавившись от затхлых запасов в буфете и подшивок старых журналов. Наследники мертвых старух иногда приглашали Матильду выпить чаю тет-а-тет, но разве можно было заниматься любовью на покрытой гобеленом кровати с панцирной сеткой, когда тебя преследовал сладкий, едкий запах засохших конфет, выдохшихся духов и пыльных сухоцветов? Они терпели фиаско, незадачливые любовники. Не из-за запаха, конечно. Просто Матильда их не хотела.

Со смешком она перевернулась на спину и вытянулась, осматривая комнату. Чучела исчезли. Ну разумеется, Нина упаковала их раньше, чем тело Павлика отвезли на кладбище. Свалила в коробки все его инструменты и химикаты, и даже шкурки, борясь со скупостью, — потенциальные шапки и меховые воротники. Мати с грустью подумала, что все равно не взяла бы себе ни одного экспоната. В ее памяти еще был жив великолепный Serpapagosta, и этого было достаточно.

Ранние сумерки сгущались в котле зимы при постоянном помешивании слабой вьюги. Не зажигая света, Матильда смотрела в окно. Там, за окном, чудилась ей смешная и странная кубинская елка восемьдесят шестого года. Елку соорудили на площади поселка, где жили советские специалисты, из привезенных откуда-то веток, а уже через три дня от жары она вся порыжела и осыпалась. А в тот день, когда проводили утренник для учеников ее класса, Мати решила нарядиться цыганкой. В ход пошли цветастые юбки Нины, которые пришлось подвязывать бечевкой, косынка с люрексом и красная помада. Нина покатывалась со смеху и предлагала проводить ее, но Матильда желала идти одна. Чем ближе она подходила к площади, тем большее смущение испытывала от косых взглядов прохожих; все ее гордость и смелость куда-то улетучились. Кончилось тем, что на праздник она так и не попала, просидела в кустах, полыхая со стыда, с поплывшей на жаре помадой и размазанной фривольной мушкой над губой.