Книга 3. Соль чужбины - [146]

— При ком? — удивилась Ксения.

— Императорском вы...вы...сочестве. В Анти... в... Антиб.

— Вы должны поспать, отец, — строго сказала Ксения. — Все остальное вы мне расскажете потом.

— Хорошо, — пробормотал он и тотчас заснул. Дыхание стало ровнее, хрипы превращались в легко похрапывание.

Утром Ксения застала отца совсем больным: вид потерянный, глаза опухли от слез. Он неотступно возвращался к одной и той же теме — смерти великого князя.

Превозмогая рыдания, полный священного трепета, Белопольский несколько раз принимался рассказывать о трагических событиях — и тут же замолкал, глаза наполнялись влагой, из горла вырывались булькающие, клокочущие звуки. Князь долго откашливался, вытирал слезы, и все начиналось сначала. Ни заставить, ни упросить его помолчать Ксения не смогла. С непонятным мазохизмом Николай Вадимович возвращался к прежней теме. Ксении казалось. Что у отца нечто вроде помешательства. Она покорно решила выслушать все волнующие больного подробности.

Оказывается, уже с весны прошлого года стал сдавать могучий организм великого князя, и тот все чаще чувствовал приступы слабости. С наступлением октября, по совету врачей, он переселился с семьей в Антиб, на дорогую его сердцу виллу «Thenard», где, кажется, еще совсем недавно жил бодрый, здоровый, полный сил и планов. Инкогнито. Под фамилией «Борисов».

Князь Белопольский, среди других приближенных, устремился следом за своим кумиром. Это был его высший долг. Он не раздумывал ни минуты.

В середине декабря стало сдавать могучее сердце великого князя и его снова, с большим трудом, уложили в кабинете на диван. Он крепился изо всех сил: лежал, укрытый белой буркой, приглашал к разговору то одного, то другого. С какой любовью вспоминал он Петербург, все с ним связанное и свой дворец на Невской набережной, подле Троицкой площади, построенный полукружьем к домику Петра I, с колоннами и куполом, венчающим здание. Таким красивым, особенно если смотреть на него с противоположного берега Невы, от Зимнего дворца. С восторгом истинно военного человека вспоминал он развод караулов, парады и высочайшие смотры. И свою полководческую работу в Ставке («Это только представить себе — полководческую! — подумала Ксения, не считавшая нужным перебивать отца: поуспокоился будто, пусть говорит. — Хорош полководец! Две армии погубил, столько лет прошло, а его по-прежнему все полководцем считают. Чудеса!»)

— Четвертого января великому князю стало значительно хуже, но сильный организм не хотел сдаваться. Торжественно, достойно, величественно уходил из жизни великий князь, в полном сознании. Он молил бога о даровании благополучия русскому народу, беспокоился с сохранении армии... Он подписал телеграмму русским воинам, в которой призывал всех и всегда помнить о России и крепить единство. Ты представь только силу его воли! Его любовь к России и армии! — восклицал отец. — Около десяти великий человек скончался. В одиннадцать была отслужена первая лития...

Рассказ прервался. Николаю Вадимовичу требовалось несколько минут, чтобы прийти в себя, осушить слезы, откашляться, выпить несколько глотков воды. И он начинал — снова чуть ли не с самого начала, добавляя все новые и новые незначительные подробности, от которых приходил в волнение и начинал лить слезы: вспоминал, как, точно живой, лежал великий князь в форме кавказских казачьих войск, украшенной лишь Георгиевскими крестами трех степеней, держа в правой руке деревянный крест, а в левой — горсть русской земли и камень с Кавказских гор, а вокруг, в торжественном почетном карауле, стояли, точно бронзовые статуи, высшие военачальники — «боевые генералы, украшенные многими орденами, полученными во славу России»... «Тело почившего в Бозе мы переложили в гроб, укрыв Андреевским флагом с «Меркурия»... Торжественная панихида в Париже... Сам маршал Петен, масса официальных лиц... Траур в Италии... Сербский король Александр на богослужении в Белграде».

— А он? Мой кумир, мой вождь? Тот, кто по праву должен был объединить русскую эмиграцию, — он мертв, безгласен... Его светлая и мужественная душа героя-воина... он покинул нас, его верных слуг, его душа отлетела в рай, — сдержанность окончательно оставила Николая Вадимовича, он безудержно отдавался охватившей его скорби и вновь заливался слезами.

Ксения не могла представить себе, насколько это серьезно и соответствует ли подлинности чувств человека, который всю жизнь отличался холодным эгоизмом. Врачу не понадобилось много времени, чтобы установить диагноз, — нервное потрясение, связанное с крушением каких-то личных планов и долго вынашиваемых надежд... Когда князь Белопольский поуспокоился и пришел в себя, Ксения дозналась, чем вызван и внешний вид отца и полная его несдержанность. Причиной оказалась неуемная любовь к усопшему, толкнувшая его и вовсе на неожиданный поступок. Когда кто-то, в экстазе монархистского верноподданничества, крикнул в толпу, что усыпальницу и часовню над ней надлежит строить на всенародные средства в память об истинно народном вожде, тут неизвестно откуда появился гренадерского вида офицер с серебряным подносом, и люди стали, истово крича, кидать на поднос деньги, а дамы, стеная, срывать с себя кольца и серьги. Николай Вадимович, зажегшись общим настроением, мгновенно воспарив над толпой и став, как ему показалось, ее центром, произнес вдохновенную речь (содержания ее он не помнил, состояла она из восклицаний, призывов и угроз в адрес «вечных хулителей России») и, сняв с пальца фамильный перстень, присовокупив булавку с крупной жемчужиной и массивные золотые запонки, хлопнул свое имущество о поднос под общие крики: «Браво! Браво! Виват, князь! Честь патриоту!»