Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли - [49]

Лева своими маленькими, неприметными, зажатыми складками лица глазками видел далеко и широко, много дальше, чем другие приближенные батьки Махно. Он знал, что охваченную идеей коммунизма крепнущую Советскую республику не одолеть уже ни анархистам, ни Врангелю, ни даже всей крестьянской армии Махно, сколько бы туда ни собралось народа. Можно повернуть эту коммунистическую махину, чуток изменить курс, заставить прислушиваться к голосам, раздающимся в селе и долетающим до упорствующей Москвы, но одолеть — ни за что. Поздно. Вон и Польша, которую снабжает оружием и военспецами вся Европа, катится назад под ударами Красной Армии…

Настанет день — раздавят и Махно. Задов видел, что силы батьки уже не те. И если бы не глупости большевиков, хозяйничающих на селе безжалостно и тупо, давно бы остался Нестор Иванович в лучшем случае с сотней бойцов.

Но все равно — придет день. На следующий год ожидается невиданный голод — это Лева видел по заброшенным полям и огородам. Люди иссякнут просто физически, перестанут воевать, потому что для войны надо много сала, ой как много, иначе руки перестанут держать винтовку и глаза не увидят прицела.

Коммунистический город, тоже смертельно голодный, победит вымирающее мелкобуржуазное село и заставит его жить как велено. Вот тогда возьмут Левку и приведут к трибуналу и о многом спросят: как жил, что делал? И хотя многое мог бы сказать Левка в свое оправдание, смерти Кольцова ему не простят. А жить Левке хотелось. Все его могучее тело было создано для действия, борьбы и радости жизни.

Никак не выходил из головы полномочный комиссар. Скольких послал на смерть — о них не думал. А этот тревожил. Не так себя вел, как другие. Даже когда Нестор Махно сказал ему, что сегодня же расстреляют, ничего не изменилось ни в его лице, ни в поведении. И когда хлопцы руки вязали, он лишь провел взглядом по махновским командирам и задержался на нем, на Левке Задове. И Левка, который никогда ни от кого не отводил глаз, выдерживал любую дуэль взглядами, тут вдруг опустил голову. Может, Кольцов хотел дать какой-то знак? Или что-то сказать?

Нет, не то. Если бы ему было что сказать, он сделал бы это раньше, еще до того, как его отвели к батьке…

Под эти невеселые мысли Левка махнул жестяную пол-литровую кружку самогона, в общем, сколько просила душа, и позвал Феню — петь украинские песни. С Феней познакомила Левку последняя, четвертая по счету жена батьки, бойкая и сообразительная Галка Кузьменко. Галкина подружка сразу понравилась Левке: щирая украинка, бровастая, румяная, грудастая, веселая, а уж как «писни спивае» — заслушаешься.

Феня Павленко вскоре стала Левкиной зазнобой, военно-походной женой. Ей пришлось выучиться и кашеварить на сто человек, и из карабина стрелять, и из ручного «льюиса» не давать промаха по кавалерийской лаве.

И сейчас Лева попросил Феню прийти. Приказывать — ни боже мой. Феня и Галка не из тех, кому приказывают: анархических, свободных взглядов. Когда Феня пришла, он попросил заспивать ему что-нибудь эдакое, для души, для серденька.

Феня посмотрела на багровое после горилки лицо Левки, потеребила вихры, помогла стащить сапожищи с необъятных ног и сняла со стены гитару:

Ой, дивчино, ой, шумыть гай,

Кого любишь — забувай, забувай…

Всей своей широкой душой Левка любил украинские песни. Хоть мать и учила его в детстве своим, еврейским жалостливым песням, учила идишу, да только давно забыл Левка и эти напевы, и язык, и обычаи: с двенадцати лет по донецким заводам, среди сотен пришедших из деревень хлопцев, которые после тяжелой и нелюбимой работы в шахтах и в горячих цехах хватали по склянке горилки и спивали, спивали…

Нехай шумыть, ще й гудэ,

Кого люблю — мий будэ, мий будэ…

Постучали. Феня, раздосадованная, что ее перебили, запустила левкиным сапогом в дверь. Но через короткое время снова постучали, еще громче и настойчивее. Левка, ругаясь, стал обуваться, Феня повесила на стену гитару.

Вошли двое хлопцев, ввели комиссара — как с того света.

Левка протер глаза. Потом обрадовался: живой все же.

— Вот! Комиссар хотять шо-то важное сказать. Чуть уже было их не шлепнули, так они мигом все вспомнили, — сказал конвоир.

— Оно как в дуло заглянешь, так и чего не знал — вспомнишь, — добавил второй.

— Ладно балачки разводить! — громыхнул Задов. — Все геть отсюда. И тебя, Феня, ласково попрошу удалиться.

Кольцов, не дожидаясь приглашения, сел на стул. Ждал, когда Левка придет в себя. Вот когда пригодились уроки работы в чужих тылах — Павел сидел, ничем не выдавая своего волнения. Как будто не с расстрела привели, а с дружеской вечеринки.

Наконец Левка спросил:

— С чем пожаловал обратно, комиссар? Помирать стало страшно?

Кольцов хмыкнул, выдержал еще минуту молчания:

— Правду хочешь? Правда такая. Не думал я, что вот так сразу, без скрупулезного допроса, пулю в лоб. Не по уму. Непрофессионально, наконец. Думал, попугать решили… Махно — ладно, он на мне крест поставил. В нем злоба говорит, он за братьев своих всему миру хочет отомстить! Но ты-то, Лев Николаевич! Контрразведка — твой кусок хлеба. Не даром ли ты его ешь?

— Но-но, — сжал кулаки Левка, — трошки потише. Больно разговорчивый стал… Есть шо сказать — говори, нет — хлопцев погукаю.