Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли - [47]

— Мишка Черниговский! — подсказали ему.

— А что! Из Мишки красивая невеста получилась. Хотя Щусь был бы покраше… Жаль, что у меня уже годы и пораненный я невпопад, а то бы тоже проехался к Харькову. Может, Манцева подловил бы, а то и Дзержинского. Как они, комиссар, насчет баб? Еще могут или уже только политикой занимаются?.. Мы со Щусем когда-то такие свадьбы вытворяли! Из меня гарнесенька дивчинка была. Одно только неудобство: кольт приходилось меж титек носить…

Хлопцы захохотали. Все знали, что еще на заре повстанческого движения, когда они воевали с немцами и гетманскими стражниками, Махно действительно переодевался дивчиной и в таком наряде пробирался далеко во вражеские тылы. Да и в гуляйпольском театре в давние годы ему неизменно поручались девчачьи роли. Даже Красную Шапочку как-то под Рождество сыграл, а его друг, долговязый Семенюта исполнил роль Волка. Через несколько лет признанного вождя гуляйпольских анархистов Семенюту подстерегли жандармы, окружили и подожгли хату. На счету Семенюты было несколько убийств и ограблений. И он и его жена до конца отстреливались из наганов. Пока не сгорели вместе с хатой.

Такими были они, махновские хлопцы. Да и сейчас за столом сидели не самые последние из батьковой гвардии. Одного, сдержанного, себе на уме, с маленькими подусниками, звали Белашом. Это был явный «военспец», и гляделся он здесь обособленно. Еще одного, чернявого красавца с длинными волосами вороньего глянца, с глазами бабника и садиста, звали Щусем. Этот был из давних друзей Махно, из той «черной сотни», что образовала костяк отряда, а затем армии, и заняла командные посты.

Пестрая компания, очень пестрая.

— Вот ты, полномочный комиссар этой самой ВЧК, — сказал Махно, кривясь то ли от боли, то ли от ухмылки, — скажи, почему мне, когда я Деникина бил в хвост и в гриву, ваша власть не дала звание командарма? У меня было шестьдесят тысяч штыков и сабель, одних пулеметов на тачанках пять тысяч… Ваши эти Пауки и Эйдельманы в лучшем случае по двадцать тысяч бойцов имели — и считались командармами. Невже батько Махно послабее их? Или, может, поглупее? Так чего ж они никак его победить не могут? А у них же теперь, боже ж ты мой, сколько войска: и ВОХРа, и китайцы, и латыши, и эстонцы, и башкиры…

Хлопцы одобрительно загомонили. Кольцов молчал. Да, дикое самолюбие съедало Махно, и это было самое его уязвимое, самое слабое место.

Махно поморщился, — видимо, боль снова подступила к ноге и на миг перехватила дыхание. Ему поднесли полстакана самогона. Когда батько снова пришел в себя, его добродушное настроение улетело.

— Ладно, — сказал он твердо. — Не будем мы устанавливать, кто тебя видел у генерала Ковалевского и какой ты есть герой. Бачу, шо не врешь. Возьми орден, нацепи, как положено. — Он бросил орден Кольцову прямо в ладонь. — Понимаешь, какое дело. Недавно мы постановили: чекистов, хоть с орденами, хоть без орденов, расстреливать. Не я постановил, а все мы. Извини.

Пленка яростной злобы вдруг заволокла его глубоко упрятанные и все-таки кажущиеся огромными, в мгновение ставшие темными глаза.

— Что, неохота помирать?.. А братам моим? За что их постреляли? Озерова, моего начальника штаба, и всех, кто вместе с ним приехали, за что? Как люди приехали, на переговоры… Ты, может, и не ответчик, да только ты все равно чекист. А с чекистами теперь у нас такие счеты кровавые. Так что держать тебя не будем, чтоб мыслей лишних не заводилось в голове. Хуже вшей такие мысли… а сегодня же по-человечески и расстреляем.

Двое хлопцев из числа стражей тут же связали Кольцову руки за спиной и вывели из хаты. Спустились с откоса к реке. Здесь остро пахло осокой, аиром, рыбой. Пошли вдоль берега, по узкой, почти непротоптанной тропке — Кольцов впереди, а двое конвоиров сзади. Шагали не торопясь. К лежащей на берегу колоде было привязано несколько лодок. В одной пожилой человек в брезентовой робе выбирал из вентеря рыбу, бросал ее на дно лодки, и она какое-то время яростно билась о деревянные борта, не желая умирать.

— Доброго здоровьица, дядька Савелий! — крикнул один из конвоиров.

— Здоров, племянничек! — отозвался рыбак.

— Не откинешь малость рыбки на юшку? — попросил «племянник».

— Ты ж вроде при исполнении.

— Мы мигом — до кривой вербы и обратно!

— Ладно. Пару судаков и окуня откину. — И пояснил: — Окунь для юшки — первейшая рыба.

— Спаси Бог, так мы быстро!

«Как мгновенно все обернулось, — подумал Кольцов. — Не успел погостить у своих, а уже ведут на расстрел… А полынью-то как пахнет! Полынью!..»

Махновец, что шел теперь рядом с Кольцовым, снял с плеча винтовку, отвел затвор, проверил, есть ли в казеннике патрон.

«Нет, не о том ты думаешь, Павел. Устал? Надоело ходить по самому краю и хочешь, чтобы все кончилось? Каждый может устать от такой жизни. Но попробуй еще пожить! Попробуй!..»

Река вдали делала поворот, и тихая вода подмыла берег, он стал обрывистым. На самом мысу стояла верба с уродливым, искривленным стволом. «Недолго мне жить осталось. Двести шагов или чуть меньше…»

Павел пошел медленнее, и молодые махновцы не стали подгонять его. Им чем-то нравился этот большевистский комиссар, и они понимали, что он оттягивает страшное мгновение, и с сочувствием относились к этому.