Книга 1. Сказка будет жить долго - [10]

Бабуля, мама и злая портниха кричали все вместе долго и очень громко, пока не пришёл какой-то дядя и тоже не начал с ними разговаривать. Аделаида совершенно одна стояла перед зеркалом во весь рост и думала:

Ведь действительно, шеи нет! Надо же – её и правда нету… Вот тело – один большой шарик, а прямо на нём второй – моя голова. Интересно, почему я раньше этого не замечала? И никто ничего не говорил, и ни папа, и ни мама… Только всегда незнакомые прохожие могли обернуться и долго смотреть на меня. Во дворе дети не играли, но и не говорили, это потому, что нет шеи. Или дети могли сказать: Эй, бочка! Жиркомбинат! – Но про шею всё равно никто словом не обмолвился! Она всегда была такой, с самого рожденья.

– Мама, – как-то спросила она, – что такое «жиркомбинат»? И что значит «бочка»? Это плохо, да?

– Кто тебя этим словам научил?

– Дети говорят.

– Если кто-то тебе ещё раз скажет «бочка» – говори им: «а ты спичка!» Они тебе завидуют! И всю жизнь будут завидовать! А ты сама разве не видишь разницу между собой и ими? Ты поняла, о чём я говорю?

Она поняла. Поняла, например, что с ней не хотят играть не потому, что у неё «гланды», а у них нету; и не потому, что она не может бегать, а они могут, а потому, что у всех «спичек» шея есть, а у неё нет и, что скорее всего, – никогда не будет! Только зачем эта шея нужна?

***

«Сегодня тоже не удастся поиграть с Кощейкой. Вечером надо идти к врачу. Только зачем к врачу, у меня же ничего не болит?!» – Сколько непонятных вещей делают взрослые! И главное – зачем они это делают?

Как-то раз папа посадил Аделаиду к себе на колени и ласково спросил:

– Мамам-джан! (Ласковое обращение) Ти хромаиш. У тебя ножка балит?

Аделаида страшно удивилась:

– Нет, не болит, – ответила она.

– Ну, как же нэ балит! Я же вижу – ти храмаешь, значит балит!

Она не совсем понимала, что такое вообще и в частности «храмаиш», но нога у неё не болела совершенно точно! Не сейчас, а вообще никогда не болела. Вообще!

Папа, держа её на коленях, продолжал со слезой в голосе упрашивать:

– Прашу тебе! Не абманывай мене! Я же вижу как ты ходиш! Силно болит ножка, мамам-джан?

– Совсем не болит! Я не обманываю, – Аделаиде уже было очень неприятно отвечать на папины вопросы. Она начала чувствовать уже что-то вроде стыда за ногу, которая на самом деле не болит, жалость к папе, который за её ногу так волнуется, а она его подводит, и было как-то не по себе за папу и его слёзные просьбы. Ей очень хотелось поскорей уйти, чтоб не видеть папу таким жалким и расстроенным, и в тоже время было так приятно сидеть у папы на коленях. Папа раньше никогда этого не делал. Да лучше б она скорее заболела, эта нога, чтоб папа ещё раз с ней так поговорил.

– Зачэм папе неправду гавариш? Папа тебя так лубит! – у папы почему-то была манера говорить о себе в третьем лице. Он всегда себя называл не «я», а «папа». – Ну, скажи, ну скажи, прашу тебе: очень силно балит? Када ходиш балит, или када сидиш тоже балит?

– Папа, ни капельки не болит! – Аделаида уже вся вспотела и начинала терять терпение.

– Не бойса врача! Тока скажи! Вот в, этом местэ балит, или ниже? – Папа потрогал коленку, густо помазанную зелёнкой, которая уже и не смывалась.

– Не болит! – Аделаида резко сползает с папиных колен и идёт в туалет. Ходить в туалет по-маленькому и по-большому можно без ограничений. Оттуда её никто не вытащит!

Сегодня пронесло! К врачу её не поведут. Обидно, правда, что папа так расстроился.

Аделаида продержалась ровно три дня. Когда папа после работы и в очередной раз снова начал её уговаривать, что «ножка очен балит» и, гладя по голове, спрашивал: «В какое место силнее балит, мамам-джан?» – ей стало папу так жалко!

Так обидно, что всё в порядке, а он усталый пришёл с работы и ещё за неё так волнуется. Аделаида бы многое сейчас отдала, чтоб эта вонючая нога заболела, распухла и, как мама говорит, «отнялась»! Аделаида не знала, что такое «отнялась», но раз у мамы это бывает и папа за мамой ухаживает как перед смертью, она тоже хочет, чтоб и её нога «от-ня-лась!». Тогда Аделаида решила сдаться:

– Не очень сильно. Вот здесь, – и потёрла зелёную коленку.

– Воо-от! Я жи знал! Зачэм столко дней тэрпела? – Обрадовался папа, и вечером они уже сидели в очереди в «Детской поликлинике» к хирургу. Аделаиде было очень страшно, она вспоминала разные ужасы с прививками и ложками во рту, но она не подавала виду, тем более что папа был так счастлив.

Хирургом оказалась вовсе не мужчина, а женщина. Её звали Светлана Петровна.

Светлана Петровна очень внимательно выслушала отца, пощупала пухлую ногу и спросила:

– Детка, зачем ты обманываешь?

Аделаида смотрела в пол. Она же не могла сказать чужой тёте в белом халате:

– Мне жалко папу! Он так хотел, чтоб моя ножка болела!

– Она молчала.

Тогда заговорил папа. Он явно был недоволен результатами осмотра и очень сомневался в компетентности женщины-хирурга. Женщина в его понимании могла готовить «абэд» (обед), быть учительницей, как его жена, или мерить температуру детям. Это называлось «пэдэатир». Но, чтоб женщина и хирург… Потому ничего и не видит и не соображает!