Книга 1. Изгнание - [7]

— Простите великодушно мне внезапное вторжение, княжна. Мой сын так много рассказывал мне о вас и, я вижу, не ошибался: вы еще лучше, чем он говорил... Да, да... И еще он под секретом поведал мне, — простите, Ксения Николаевна, простите, Вадим Николаевич, — что между вами будто бы возникло взаимное расположение и согласие, — так ли это?

— Так, — едва прошептала Ксения, чувствуя, что беда еще более приблизилась и стоит уже рядом, — вот она! — но не понимая еще, в чем она. — Так, — повторила она. — Да, мы любим друг друга... Я дала слово... и право Святославу считать меня своей невестой. Этот наш уговор... Я не понимаю... Мы не посвятили никого из близких... Пока... Так мы решили. Война... Но что из того, Виталий Николаевич? — Она совсем потерялась. — Не мучьте меня.

— Я обещал своему сыну, если с ним что случится, посетить вас. — Голос Шабеко дрогнул. — И вот я тут, Ксения Николаевна. — Его голос зазвенел, стал высоким: — Сообщить: вы свободны в своих действиях, во всей своей жизни.

— Но что, что?! — стала восклицать она все громче. — О чем вы? Зачем это?

— Святослав убит.

— Нет! — закричала Ксения и потеряла сознание...

2

С тех пор прошло немного времени. Но когда Ксения вспоминала все, что случилось с ней тогда, ей казалось, это произошло вовсе и не с ней, а с другой девушкой: ее знакомство со Святославом и их любовь, прогулки, клятвы, обморок... То были ушедшие в прошлое прекрасные дни, полные святой наивности и добродетельной веры в незыблемость и целесообразность всего сущего, веры в добро, которое так или иначе побеждает зло, в справедливость, в мудрого бога, наконец. Потеряв двух близких ей людей — сначала «молочного брата» Ивана, потом Святослава, — Ксения ожесточилась, а со временем, когда число смертей вокруг нее все увеличивалось и увеличивалось, она, казалось, просто перестала интересоваться людьми. Ее вполне устраивало бездумное одиночество, бесконечные прогулки. И книги. События, происходившие в мире, нимало не занимали се. Отдаленность дачи вполне этому способствовала... Была война — долгая, кровавая. Убили ненавистного всем Распутина. Царь отрекся от престола. В Петербурге и Москве произошла революция. Ее все приветствовали. «Бунт! — говорил дед. — Скоро усмирят». Прикатил из столицы на несколько дней отец — в полувоенном френче с пышным красным бантом на груди, в скрипящих желтой кожи сапогах, — самоуверенный и самодовольный: «мы решили», «мы готовы», «мы надеемся», «мы наведем порядок». Судьбы сыновей-офицеров, дочери, отца, похоже, его не интересовали. Он говорил лишь о государствах, блоках, планах, премьерах и министрах. Отец был далек от Ксении, а она и раньше была равнодушна к нему: никогда не могла понять, каков он и чего хочет в действительности. Отец долго спорил с дедом о революции, говорил о слабохарактерном царе и о его бездарном окружении. Дед сердился и кричал — ему изменяла обычная выдержка. И ушел, хлопнув дверью.

Вечером, поздно вернувшись из парка — ей не спалось, и она решила погулять до усталости — Ксения в полутемном коридоре увидела отца. Сопя от напряжения, он ломал Аришу, а та, покорная, слабая в его объятиях, лишь отворачивала лицо и прятала губы от его поцелуев. Ксения впервые увидела стыдное со стороны, увидела своего отца и кормилицу, уже пожилых людей, которые, как ей представлялось, и заниматься этим не должны, не имеют права, и это видение настолько потрясло ее, родило такое мерзкое, прямо-таки липкое ощущение, что она в ужасе попятилась, стараясь не производить ни малейшего шума, — и не из боязни спугнуть их, а чтобы не обнаружить себя, выскочила во двор, снова кинулась в парк и бродила там чуть не до рассвета. И потом весь следующий день старалась не смотреть в сторону отца, не говорила с ним до самого отъезда...

Частный пансионат, где служил доктор Вовси, закрылся, и он по просьбе деда перебрался к ним на дачу — просто перевез два кофра, где помещалось все его имущество и медикаменты, и стал одним из обитателей пустого дома, — одинокий старый человек, никого у него не было на этой земле, он мог пристать к любому другому берегу. Доктор был скуп на слова и любил долгие одинокие прогулки. В доме Белопольских одолела его стеснительность. Все ему казалось, что мешает он князю и Ксении, старался пореже попадаться им на глаза, ел мало, все извинялся, пришепетывал, преданно глядя в лицо, страдал, что остался без работы и поэтому стремглав кидался на каждую царапину, у кого бы она ни появлялась. Мнительность его стала всем обременительна, и Ксения упросила деда поговорить с ним и успокоить милейшего доктора.

Иногда приходил на дачу Белопольского профессор Шабеко, застигнутый врасплох событиями и тоже застрявший в Крыму. Приходил обычно утром, сильно сдавший, какой-то потрепанный, пыльный, голодный, хотя тщательно каждый раз скрывал это, и проводил у Белопольских весь день. Мужчины коротали время за преферансом и чаем с беседой (от обеда Виталий Николаевич неизменно отказывался, уходил прогуляться, придумывал себе какое-нибудь дело). О политике по уговору никогда не говорили. Вспоминали прошлое, разные случаи из жизни. Профессор, похудевший и уже не очень похожий на Чичикова, рассказывал исторические анекдоты. Всем было грустно. Очень редко удавалось уговорить Виталия Николаевича остаться переночевать. Обычно он возвращался к себе. С Ксенией был всегда ровен, приветлив, никогда ни слова о Святославе, будто его и не существовало. Второй его сын, старший, довольно известный в общественных кругах адвокат, сделавший свое имя популярным еще до войны участием в нескольких шумных процессах, уехал после февраля за границу, не то в Финляндию, не то в Германию, и не давал о себе вестей уже два года. Шабеко жил в Крыму один и, судя по всему, очень нуждался. Хотя отрицал это и категорически отвергал любую помощь, в чем бы она ни проявлялась. Гипертрофированную эту гордость, как думалось Ксении, можно было бы изобразить на геральдическом щите семейства Шабеко, если б такой существовал...