— Огонь! — коротко и жестко приказал Лысый. И пулеметная очередь пронеслась над головами.
— Рразойдись! — крикнул, взяв рупор, полковник. — За невыполнение приказа буду всех отдавать под военный суд!
Толпа вдоль бортов и с палуб стала утекать в трюмы. И вдруг все остановились и стали тянуть шеи к носу корабля, где лез на форштевень пожилой казак. Ловко балансируя, он сбросил шинель и сапоги, крикнул:
— Братцы! Сил нету! Простите грешного! Погибаю! — Он истово перекрестился, поклонился на четыре стороны и, подтянув зачем-то ремешок от высокой казачьей фуражки, кинулся в воду.
Неизвестно, чем закончилось бы это событие, но тут новый эпизод привлек внимание всех: «Надежду» окружила целая флотилия турецких фелюг, лодок и катеров, на которых, словно на сцене театра в балете «Корсар», находились посланцы незнакомой страны — бронзовые тела, живописные тряпки и богатые, яркие костюмы. Посланцы отчаянно жестикулировали и гортанно кричали что-то. А с палубы им отвечали беженцы? «Хлеба, воды, мы умираем с голоду!» И вдруг вся флотилия рванулась, словно на абордаж. Полетели на палубы веревки, назначения которых поначалу большинство не поняло, и, лишь увидев, как какой-то догадливый господин со сноровкой, никак не свойственной его летам, привязывает к веревке сверток вещей, предназначенных к натуральному обмену, — все тотчас сообразили, в чем дело. Полетели в лодки часы, золотые и серебряные портсигары, кольца и камеи, револьверы и георгиевское оружие, меховые палантины и последние николаевские десятки в обмен на пару хлебцев, на корзиночку инжира или апельсинов, бутылку с водой, а то и на сверток не нужных сейчас никому восточных сладостей. Своеобразие обмена состояло в том, что беженцы не имели права выбора и могли, отослав товар, сколько угодно не соглашаться с обменом. На концах веревок, что держали в руках турки, была жизнь — это понимали обе стороны. Поэтому беженцы отдавали последнее и не спорили...
«Надежда» стояла на якоре уже сутки, и ничего не менялось. Про них словно забыли. Пришел к Золотому Рогу запоздалый миноносец из Феодосии, перенесший жестокий норд-ост. Стал на карантин неподалеку пароход «Принц Альберт» с беженцами — оттуда тоже долго неслись крики и выстрелы. Чадя, прошел мимо транспорт «Донец», покосившийся на левый борт... Так здесь, на Босфоре, подводился итог трехлетней гражданской войны...
Мария Федоровна была очень плоха, и Андрей по-прежнему ни на миг не оставлял ее. Он находился точно в заторможенном состоянии, когда все кажется безразличным и безвозвратно потерянным. Сосед справа, отложив наконец французский роман и даже как-то оживившись, сказал ему убежденно:
— В конце концов, как ни относиться к большевикам, можно заключить, что они оказали огромную услугу русскому народу: выбросили за границу всю мерзость, всю гнусность старой России — весь этот сор, всю гниль.
— И нас с вами? — спросил Андрей.
— Пожалуй, — согласился тот. — Мы никак не лучше остальных, капитан. На каждом из нас все семь смертных грехов...
Конец первой книги
