Клятву сдержали - [9]

Как мы узнали потом, на рассвете немецкие солдаты вошли внутрь огороженного участка и приказали пленным евреям раздеться. Тех, которые отказались, начали расстреливать.

Охранники стали поспешно наводить порядок среди нас, так как все заволновались. Они приказали нам построиться, снова вывели на дорогу. Впереди погнали группу полураздетых евреев. Среди них я снова увидел Муню Скобло и обрадовался: он жив, ночной расстрел его миновал.

Мы подходили к Днепру. Через реку был наведен понтонный мост.

Никогда не забуду эту переправу. Группа немецких офицеров решила здесь, на переправе, устроить себе забаву. Они расположились попарно на берегу и, едва колонна ступила на мост, стали выборочно расстреливать военнопленных. Когда очередная жертва, взмахнув руками, падала в реку, фашисты шумно аплодировали и смеялись. Вдруг, после очередного выстрела, резко остановился, зашатался и упал в Днепр Муня Скобло. Пуля варвара настигла и его.

Вскоре мы подошли к Киеву. Нас разместили на окраине города в больших длинных сараях, в которых до войны, вероятно, размещались какие-то склады. От голода, жажды и усталости мы буквально валились с ног, но и в этот день нам не дали ни есть, ни пить. Немцы окружили лагерь автомашинами, осветили фарами. Дневных охранников сменили новые, с овчарками. И хотя мысль о побеге не покидала меня, о том, чтобы бежать сейчас, не могло быть и речи. Да и сам я был настолько измучен, что не пробежал бы и сотни шагов.

Только на следующий день немцы привезли полевую кухню и раздали нам по черпаку вонючей баланды. Каждый забирал свою порцию во что мог: в консервную банку, в кружку, в пилотку, прямо в горсть. По черпаку баланды получили мы и на ужин.

Так начался для меня плен.

Я родился и вырос в Советской стране. Школа и родители воспитали меня в духе нашей советской морали. Я вырос в обществе, где всегда царила обстановка взаимоуважения, где принципы дружбы, братства, взаимной выручки и взаимопомощи были нормой поведения. Для меня, как и для всех советских людей, слово «человек» действительно звучало гордо. И вот я был словно отброшен в самое мрачное средневековье: все эти нормы морали были попраны фашистами.

В первую очередь гитлеровцы постарались унизить наше человеческое достоинство. Делали они это путем страха, голода, жестокости. При раздаче баланды рядом с тем, кто черпал ее из котла и раздавал пленным, обязательно стоял немец с дубинкой и каждому, кто получал порцию еды, наносил удар. Когда подавали сигнал на подъем, всякого, кто мешкал, немцы били плетками, прикладами винтовок. Если же человек был болен или ранен и не мог быстро подняться, он получал пулю в затылок. Сколько нас, пленных, осталось лежать на обочинах дорог навсегда! Стоило во время перехода кому-то споткнуться, упасть, как на него спускалась овчарка. Образовывалась свалка, собаки загрызали людей до смерти. А фашисты покатывались со смеху, им было очень весело.

Это была продуманная, строго направленная жестокость. Цель ее добиться того, чтобы мы постепенно потеряли свое человеческое достоинство, превратились в покорных рабов.

От Киева нас погнали на запад. Конвойные офицеры были на конях, они ехали по обочинам дороги, торопили нас, наезжали на идущих, били плетками, стреляли в воздух из пистолетов. А через несколько переходов стали стрелять в пленных.

Нас было несколько тысяч человек, людей не одинакового здоровья и возраста, разной силы духа, выносливости. Естественно, что раненые, больные, слабые здоровьем начали отставать. Охранники безжалостно пристреливали их.

Я был физически крепок, в расцвете сил, когда попал в плен. Но не думаю, что только это помогло мне выдержать все нечеловеческое напряжение тех дней, пересыльные лагеря. Помогли ненависть к врагу, которая разгоралась с каждой минутой, и вера в час отмщения…

Большую часть пути мы держались вместе с высоким темноглазым красноармейцем, которого звали Гаик Казарян. До плена я не знал его. Познакомился, когда делал перевязки раненым. У него было пулевое ранение правой руки выше локтя. Мы перебросились несколькими фразами. Выяснилось, что он тоже родом из Крыма. Это нас сблизило. Я остался возле него.

Гаик оказался человеком практичным.

— Самое опасное теперь — отстать, — говорил он мне. — Отстанешь, пристрелят, гады. Кому это надо?

И мы старались с утра, пока еще свежи силы, протолкнуть других раненых поближе к голове колонны. Так меньше шансов отстать. В случае чего, поддержат более крепкие. Когда немцы объявляли привал, Гаик ложился на обочине дороги ногами кверху. Так, по его словам, они быстрее отдыхали. Свою порцию похлебки он не проглатывал сразу, а ел медленно, тщательно и подолгу разжевывая каждое зернышко. Он предлагал остальным делать так же. Эти простые житейские советы помогли многим перенести трудности перехода.

По обе стороны дороги простирались богатые украинские поля. Иногда на них попадалось что-либо съедобное, и, как ни отгоняли нас конвоиры — били плетками, прикладами, стреляли, — нам все же удавалось выдернуть из земли несколько морковок, репу, свеклу, вывернуть качан капусты. Гаик всегда оказывался проворнее нас, быстрее добегал до поля. Потом он делился с другими своей добычей.