Клятва на стали - [16]

– Честность здесь ни при чем. Ты еще не поняла, что я теперь Серый Принц? – Свой титул я произнес с уморительно зловещей интонацией.

Птицеловка заржала, затем перевела дух. Когда она вновь повернулась ко мне, ее пыл если не иссяк, то, по крайней мере, остыл.

– Твоя правда, – сказала она. – Честность тут сбоку припека. Но я о том и говорю: Серому Принцу, Дрот, нельзя рисковать так глупо. Увести из уличного поединка трех мечников – наша работа, и это наша задача – выдерживать натиск стали, пока ты не скроешься. Дело не только в том, чтобы ты превзошел умом прочих Кентов, а в том, чтобы выжил. Оставь уличное дерьмо нам и сосредоточься на большем.

– Я действую иначе, и ты это знаешь, – покачал я головой.

– Иначе, но придется именно так, потому что в противном случае неважно, нападет ли на тебя Принц или дешевый Олень, которому повезет в переулке, – ты все равно будешь мертв, потому что не сумел расстаться с улицей. И будь я проклята, если продолжу терять людей, ради того чтобы ты и дальше разыгрывал из себя Носа вместо Принца.

– Окажи мне хоть небольшое ува… Постой. – Я осекся, усваивая услышанное – вернее, то, чего она не сказала. Потом глянул мимо нее, изучая улицу. – Где Ссадина? Его замочили?

Птицеловка издала лающий звук, который в любых других обстоятельствах сошел бы за смех. Сейчас он показался страдальческим.

– От тебя ничего не скроешь, да?

– Как он?..

– Какая разница? Он, в отличие от тебя, выполнял свою гребаную работу. – Она отвернулась будто бы сплюнуть, но вместо этого сняла шляпу и запустила пальцы в спутанные, сальные волосы. – Люди гибнут за тебя, Дрот. И намерены продолжать. Мои люди, твои – Кенты, которых ты даже не знаешь. И ты этого не остановишь. Все, что тебе остается, – быть достойным этого. – Она надела шляпу и тронулась с места. – Постарайся быть достойным, ладно? Хотя бы для меня.

Я стоял и смотрел ей вслед, пока ее не поглотили утренние толпы.

Я приказал отяжелевшим стопам шагать и двинулся обратно по направлению к Пьяной улице. Сон вдруг перестал быть заманчивым, и все из-за трудов, которые, как я знал, ожидали меня после.

Быть достойным. Да помогут мне Ангелы.

5

Меня разбудила поздняя летняя гроза. Казалось, по мощеному дворику лупит не дождь, а потоки щебенки. На миг остатки сна зацепились за край сознания – память о розах, и реках крови, и коридорах, устланных коврами, – но после вторглась ночная действительность и вытеснила их прочь.

Я сменил позу и прислушался к шуму.

Я не успел привыкнуть к внутреннему двору, тем более достаточно просторному, чтобы туда заливал дождь. Самыми похожими на него за всю мою жизнь были улицы, тянувшиеся за ставнями, большей частью настолько узкие, что дождь едва просачивался в зазоры между зданиями. А еще раньше, в юности, он шумел средь деревьев, но это было совершенно другое дело.

Я сел в темноте, которая не была темнотой, и посмотрел на окно. Дождь не коснулся его и не попал внутрь благодаря крытой дорожке вдоль трех сторон дворика. Я нарочно не запер ставни, чтобы испытать себя. Проверить, засну ли с открытыми. Мне это удалось, но я подозревал, что исключительно от усталости.

Когда я в последний раз оставлял окно открытым на время сна? Когда в последней раз мне хватало доверия или отваги хотя бы попробовать? Я не помнил, и уже это говорило о многом.

Я взял из чаши подле кровати зерно ахрами и положил в рот. Покоя мне больше не видать – не сейчас. Не в дождь, не при распахнутом окне и не с моими нервами.

Я встал. Это далось нелегко.

Болело все – от стоп до ссадины на лбу, а то, что находилось между ними, – вдвойне. Я потянулся так, изогнулся этак и огласил пространство проклятиями и утробными стонами. Затем надел свежую рубашку, блаженно натянул чистые штаны и мягко, держась как аршин проглотив, вышел из спальни и миновал коридор. Я остановился в тени дверного проема, открывавшегося во дворик.

Ливень стоял стеной и так грохотал, что я на шаг отступил. Там, где двор бывал виден насквозь – каменная скамья и деревья в кадках, железные ворота и входная беседка, – теперь низвергался янтарный водопад. Меня, способного видеть во тьме, ослепила льющаяся вода.

В каком-то смысле я был доволен тем, что не видел, по крайней мере, внешних атрибутов моего высокого положения. Я до сих пор нервничал, когда просыпался и обнаруживал покои, и внутренний двор, и небо над головой. Почти столь же долго, сколько я прожил в Илдрекке, их заменяли нависавшие стены, горластые соседи и, может быть, подернутая дымом полоска синевы меж домов. Даже после того, как я дорос до обладания личными апартаментами, те находились в темных, сырых и тесных закутках столицы. Скученность радовала, шум вселял ощущение безопасности, запахи умиротворяли. Но здесь?

Это место не выглядело надежным даже с ребятами Птицеловки, которые совершали обход и стояли Дубовую стражу; я все равно чувствовал себя не в своей тарелке. О да, я понимал, почему легче караулить особняк, чем комнаты над лавкой или в многоквартирном доме, и знал, насколько разумным казалось фигурам вроде меня отгородиться от Кентов и Светляков, но это не означало, что я обязан полюбить такой расклад.