Клудж. Книги. Люди. Путешествия - [72]

Так-то оно так, однако ж до сих пор никто так и не смог внятно ответить на простой вопрос – с какой стати персонаж, созданный в 1950-е, в совсем других исторических условиях, продолжает сохранять актуальность и вызывать к себе симпатию? Почему все супергерои, включая Индиану Джонса, Бивиса и Баттхеда и Оби ван Кеноби, рано или поздно сходят со сцены – и только Бонд остается «тефлоновым»? Кроется ли секрет его живучести в его характере – или в той эволюции, которую претерпел его образ? Последний вопрос, впрочем, является скорее умозрительным – правда состоит в том, что большинство зрителей, в диапазоне от водителей-дальнобойщиков до преподавателей семиотики, видали всю эту эволюцию в гробу – и желали бы, чтобы Бонд оставался таким, каким они его однажды полюбили: таким, как Коннери, таким, как Мур, таким, как Броснан… люди, которые хотели бы, чтобы Бонда всегда играл Тимоти Далтон, тоже наверняка есть, пусть даже они обычно не рискуют высказывать свои взгляды публично.

Удовольствие от Бонда часто приписывается стимуляции мозговых структур, ответственных за потребление знакомого, узнаваемого материала. Нам нравится Бонд, потому что мы знаем, что с ним произойдет, знаем формулу.

Представьте, что вы отправляетесь на премьеру нового «Бонда» – событие, которое происходит последние 50 лет с озадачивающей регулярностью.

С чем, собственно, связано ваше предпремьерное возбуждение, если вы заранее знаете, что вас ждет: семиминутная вступительная новелла – из тех, от которых «челюсть вываливается», – обычно заканчивающаяся эффектным затяжным прыжком, изящно склеенным с завораживающими титрами, где одурманенные похотью женщины акробатически раскачиваются на дулах пистолетов и соскальзывают с шестоподобных ножек бокалов для мартини под мелодичное, этого не отнять, пение известного исполнителя; «серьезная» сцена с М. и «комичная» с Q., две или три красивые девушки, элегантный астон-мартин, экзотические пейзажи и ландшафты, гротескный злодей, сцена погони на неких максимально не приспособленных для этого устройствах – горных лыжах, танках, вертолетах, с аквалангами или как-то еще. Ну и наслаждение женщиной, понятное дело, в финале. Теоретически, вы ведь сами могли написать такой сценарий; для (потенциальных) авторов «Бонд» – это сонет, готовая структура, форма, которую надо всего лишь наполнить умеренно новым содержанием, по возможности избегая упреков в автоповторах и самопародировании. Ну так что – сможете?

Да вряд ли.

Природа надежд, которые мы возлагаем на новый бондовский фильм, сродни ожиданию нового романа Пелевина: мы знаем, что нам расскажут историю про здесь-и-сейчас – но не про «вообще все», а про то, что отобрано и представляет подлинную ценность; сама селекция материала говорит о том, что ценно, а что – мусор; волшебный эффект состоит в том, что по знакомству с произведением вам становится ясна тайная подоплека знакомых вещей и явлений.

Сколь бы распространенным ни было представление о том, что кто угодно может стать автором сценария очередной серии «Бондианы», на практике оно разбивается о то, что существует кодекс неписаных законов, определяющих нюансы: что может быть, а что нет. В фильме – мы понимаем это задним числом, а Брокколи с Зальцманом знают заранее – могут быть сцены с акулами, крокодилами, попугаями, собаками, лошадьми и кошками, но не с курицами, свиньями, коровами и бородавочниками. Бонд может принимать участие в соревнованиях по карате, но не может играть в футбол. В фильме не должен идти дождь. Бонд может встречаться с премьер-министром – но не должен пересекаться с другой, слишком очевидной поп-иконой своей эпохи. Бонд может появиться в нейлоновой курточке с замшевыми вставками и шапочке-бини – но не в кроссовках и майке. Где именно проходят границы дозволенного, чем обусловлены эти микротабу – необъяснимо; зрителю следует принять это как данность; по-видимому, с этим и связано пресловутое «удовольствие от Бонда» – вы попадаете в мир, где не просто развитие событий подчинено некоему известному регламенту, но в котором предметы и явления строго отобраны каким-то сугубо частным, плюющим на объективность лицом со своими представлениями о «можно» и «нельзя». Да, «Бонд» – продукт газетных заголовков своего времени», но «Бонд» – это не то же самое, что топ Яндекса и «сегодня в блогах». Бонд – знает зритель – частная вечеринка. Устроители не игнорируют происходящее за окном, однако сами решают, кого пускать в свой фильм, а кому вход заказан. Скажем, по «Бондиане» эпохи Коннери вы не узнаете, что в мире шестидесятых были «Битлз» и движение хиппи; всех чересчур патлатых и уж тем более склонных к «психоделике» Бонд просто игнорировал; именно поэтому Бонд и «Битлз» в шестидесятые никогда не встречались, как Толстой и Достоевский. Та же практика продолжается и сейчас. Мы не сомневаемся, что в ближайшем или одном из последующих фильмах «Бондианы» будут сцены, разыгрывающиеся в казино, на берегу пруда с амфибиями, на складе ядерных боеголовок и в медицинской лаборатории; но будет ли в новом «Бонде» Фейсбук, айпод, «пусси райот» и стерхи? Теоретически, правила, запрещающие что-то подобное, никем не артикулировались. Более того, каждый фильм о 007 по множеству параметров привязан к конкретной исторической эпохе, и у нас есть основания смотреть на «Бондиану» как на историю последних пятидесяти лет, запечатленную в автомобилях, купальных костюмах, гэджетах, шутках и карикатурных представлениях о зле и уродстве. Мы остро чувствуем в Бондиане эпоху – коннериевские шестидесятые, муровские семидесятые, далтоновские восьмидесятые, броснановские девяностые и т. д. Мы очень многое можем понять обо всех этих эпохах по «Бондиане». Но это заведомо необъективное прошлое, прошлое в частных владениях. Соответственно, вероятность того, что те или иные