Клудж. Книги. Люди. Путешествия - [52]

Заметая следы, мы плотно закрываем дверь в заборе и спускаемся к морю. Пепперштейн приседает:

– Вот тут есть одно странное место… Попробуйте вот тут. Чувствуете, как дует из-под камня?

Действительно, странным образом из-под камня явственно сквозит, как в метро перед приближением поезда. Несколько помедлив, как будто не зная, делиться своим предположением или нет, он все же произносит:

– Это из Америки подземный ветер.

Если есть Симеиз, то есть и анти-Симеиз, и в мире Пепперштейна это как раз Америка – антипространство, антивещество, знак с обратным знаком, неудержимо влекущий к себе писателя – и в текстах, и в разговоре. Растолковывая программный текст «Военных рассказов» – «Язык», Пепперштейн формулирует:

– Язык должен быть похищен – и должен вернуться. Вернуть его нам могут только те, кто его забрал. То есть наши враги. Кто это сделал? Ответ абсолютно тупой и простой – Америка. Но этот ответ правильный, так оно и есть.

Наплававшийся Пепперштейн растирается индиговым полотенцем с золотым меандром; на плечах остаются катышки – полотнище распадается на глазах, как наглядная метафора западной роскоши, оказывающейся мусором.

– Оставаясь на родине, мы сейчас все в эмиграции. Мы в Америке! Особенно в Москве я думаю: б…дь, где я нахожусь? Что это вообще происходит? И понимаю, что я в Америке, б…дь, я – в Америке!

Мы вновь пробираемся сквозь зону окутанных сигаретным дымом детей-туберкулезников. Большинство героев «Военных рассказов», «Свастики» и «Пентагона» – дети или старики, разгадывающие некие знаки и рассказывающие друг другу сказки. В «Пентагоне» кто-то говорит, что детская литература – то бомбоубежище, которое спасет нас от американского оружия будущего.

– Да, мне кажется, детская литература позволяет сохранить национальную культуру; это то, что выживает и не разрушается в результате глобализации. Я был счастлив прошлым летом, едучи в поезде, услышать в разгар капитализма, как мама читает маленькой дочке «Мистера Твистера». Мне было приятно, что, несмотря на то что идеология капитализма приобрела уже цементный характер, все равно ребенку читают про то, как человека выгоняют из гостиницы за то, что он капиталист, а не наоборот.

Буквально через несколько часов после этого разговора с самим Павлом происходит нечто мистер-твистеровское. Дни Пепперштейн проводит в Симеизе, но ночует он в Ялте, тоже на некой «вилле», у человека по имени Саша Прекрасный, – туда он вписался по рекомендации Богдана Титомира, с которым у него «совместный проект», если я не ослышался. В тот день на виллу явился подлинный хозяин, и по возвращении Пепперштейн обнаружил свои вещи вышвырнутыми на улицу с запиской: «Вы здесь больше не живете». В ответ на сигнал бедствия вышеупомянутый Б. Титомир якобы проорал в трубку, что человеку, разбрасывающемуся пепперштейновскими свитерами, крепко не поздоровится, поскольку он, Титомир, прямо сейчас прилетит из Москвы и устроит ему веселую жизнь. Однако ж не прилетел, и писатель вынужден был глубоко за полночь умолять администрацию привокзальной симеизской гостиницы поселить его хоть куда-нибудь.

Дети, «молодые существа», – именно та читательская аудитория, которая любопытна Пепперштейну.

– В советское время в детской литературе выживало то, что было подавлено идеологией, – фантазийность, мистика, сказочность, странности какие-то, невозможные в литературе для взрослых. Сейчас происходит то же самое, только рейв-культура или клубная жизнь не для маленьких, а для уже немного подросших детей; им может быть 25, но все равно это дети в культурном смысле, потому что эта музыкально-клубная культура все равно, в общем, детская: в ней мифы, мистический заряд, фантазийность, которая есть в сказках и которая позволяет всем этим продолжать заниматься – потому что иначе это стало бы тошнотворным.

Пепперштейн приобретает в ларьке четвертую уже, что ли, за день чурчхелу и бутылку минералки «Миргородская» – как в рассказах: там ее очень расхваливает Курский. Странно, замечаю я, что пока еще не задействована чурчхела. Он задумчиво разглядывает продукт и произносит, будто пробуя слово на язык:

– Чурчхела, чурчхела… Да, интересная субстанция. Тем более это ведь можно представить как… ммм… church of hell[14].

Пепперштейн ведет себя, в сущности, так же, как его Курский. Это то, что называется «бытовая экзегеза» – манера воспринимать явно малозначительный отрезок лингвистической деятельности, как эзотерический текст, который следует разгадать и «вчитать» в него неожиданный культурный смысл. Слово «чурчхела», строчка из доносящегося из кафе гангста-рэпа, подслушанный обрывок речи случайного прохожего – все это знаки, неисчерпаемые, как электрон, надо лишь поставить их под вопрос, в контекст, где они проявятся. Чем, собственно, и занят пепперштейновский следователь.

– Курский – это знак в ряду знаков. Его фамилия, конечно, неприлично откровенная: дискурс, знак курсора, знак, бегущий по ряду других знаков и их высвечивающий. Курский еще и Курбский, потомок первого официального русского диссидента. Он инакомыслящий в очень расширенном понимании слова.