Клудж. Книги. Люди. Путешествия - [102]

Одна из наиболее примечательных особенностей музея Ghibli состоит в том, что попасть туда практически невозможно. Представьте, что вы японец, не говорящий на русском языке, и вам нужно достать билет на некий определенный детский утренник в гарнизонный дом офицеров какого-нибудь закрытого Челябинска-65. Примерно так чувствует себя иностранец, который хочет попасть в Ghibli. Билеты не купишь ни на входе, ни по Интернету; ваучеры на строго определенное время нужно заказывать сильно заранее через автоматы, встречающиеся в некой особой торговой сети, – с дисплеями только на иероглифах. Собственно, это и есть главная задача при поездке в Японию с ребенком – раздобыть ваучер в музей Ghibli; ваучер, который затем обменивается на удивительные билетики – картонки, куда вклеены три настоящих, на кинопленке, цветных кадра из мультфильмов Миядзаки.

Ghibli – киностудия, на которой и работает Хаяо Миядзаки, гений мультипликации. Я отвратительный отец, но даже у меня хватило ума перед поездкой в Японию показать Матвею «Тоторо», «Унесенных призраками», «Рыбку Поньо», «Принцессу Мононоке» и «Войну тануки в периоды Хэйсэй и Помпоко». Все это чрезвычайно странные, гротескно красивые, пропитанные колдовством и пронизанные ироничной меланхолией мультфильмы про маленьких девочек, призраков, духов и оборотней, из которых ребенок, не читавший ни Мураками, ни японской главы «Чапаева и Пустоты», не видевший «Трудности перевода», может, тем не менее, трансплантировать себе в голову образ этой страны – слишком быстро открывшейся миру, вестернизированной и индустриализованной, однако «в душе» оставшейся крестьянской, феодальной, изолированной, замкнутой на саму себя – и сохраняющей магию, свойственную архаичным обществам.

В кинозале на пленке показывают мультфильм, который Миядзаки снял специально для своего музея: волшебную историю о целой воздушной флотилии котобусов и втором пришествии Тоторо – очень чинного, надутого от важности до размеров сумоиста, с чопорным зонтом лесного существа; в тот момент, когда Тоторо, наконец, узнает героиню и расплывается в своей гипергагаринской – никакие завязочки не помогут – улыбке, понимаешь, что вот это и есть главный момент в Японии. М., правда, сказал, что был еще один, не хуже, – когда в зале на третьем этаже обнаружился гигантский плюшевый Котобус – в которого можно было заходить, как в настоящий автобус. И еще залезать на крышу – со стороны хвоста. И сползать сверху на морду-капот. И бросаться «черными чернушками».

Наш соплеменник

– В «Му-му», – гугукает трубка и отключается.

По телефону у Д. Быкова противный голос; он не похож на того добродушного Громозеку, который во «Времечке» принимает звонки жалующихся на протекшую крышу граждан. Между тем я бы мог поплакаться ему на коммунальные проблемы не хуже прочих. Мы с ним, между прочим, соседи, хотя на лавочке, конечно, не распиваем. Разговаривали один раз, на вручении премии «Национальный бестселлер», которую я, член жюри, его «Орфографии» не вручил. Я иногда вижу его у себя во дворе, непременно в шортах.

В «Му-му» – после ряда консультаций я выясняю, что означал этот странный звук, – Быков вваливается закутанным в доху; на голову нахлобучен танкистский гермошлем. Доха немедленно направляется к буфетчицам и требует винегрет, зразы, блинчики, пиво – с какой-то нервической поспешностью, будто туалетную бумагу у смотрителя пятирублевого сортира. Видно, что еда для него – раздражитель; он реагирует на нее, как вампир-абстинент на кровь. Он только что с лекции: читает в Домжуре курс журналистского мастерства; через несколько часов ему нужно бежать на эфир во «Времечко»; «Му-му» – не столько место встречи, сколько дозаправка в воздухе.

Место похоже на улучшенный вариант советской столовой начала восьмидесятых и располагает к общению. У нас завязывается светский разговор: я чуть было не задавил вас во дворе – а я вас! – да ну что вы! – ах-ах. Рассказываю ему, как беседовал о нем с Евтушенко, и пытаюсь воспроизвести, как тот читает свои стихи: «Меж-ж-жду гор-р-родом – НЕТ – и гор-родом – Да…» – «…есть город-минет и городп**да!» – орет на все «Му-му» мой собеседник. Вот и Евтушенко говорил мне, что Быков знает наизусть множество его стихов; не уверен, что все они совпадают с авторской версией. Быков славится своей удивительной памятью. Сколько всего стихов он знает наизусть?

– Да тысячи три. Почти все песни Щербакова наизусть – это порядка пятисот. Все песни Новеллы Матвеевой – порядка трехсот. Все песни Окуджавы – тоже порядка трехсот. Достаточно много классики, достаточно много своих стихов – штук двести точно. Состав этой мнемонической библиотеки свидетельствует о специфическом вкусе ее хранителя.

Иронически разглядывая «машинку», он сообщает мне, что сам-то он интервьюирует людей без диктофона.

– Фунес, чудо памяти?

Аналогию с борхесовским человеком, который запоминал все, воспринимает без восторга. Борхес кажется ему посредственным писателем:

– У него слепорожденная муза; это человек, который все видит через литературу.

Претензии у него не только к Борхесу:

– У меня есть подозрение, что латиноамериканская литература потому не может быть хорошей, что это литература, написанная захватчиками. Это не их земля. Так в латиноамериканской литературе, так в американской. В подсознании стран, где коренное население жестоко выбито, живут какие-то кошмары. Поэтому все время что-то жуткое грезится Стивену Кингу, поэтому такие мучительные и невыносимые фантазии у Маркеса – какие-то муравьи кого-то съедают. То же, подозреваю, и в русской – Россия тоже захваченная страна, в этом я не сомневаюсь ни секунды.