Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - [58]

американский, из тех, что через Аляску в войну перегонялись,

ленд-лизовские. Тоже, видно, падали… А что? Они нам, вроде,

ни к селу, ни к городу, или какие перемены намечаются?

Подарок Картеру? Мухамеду Али? Тогда найдем какой

нибудь…

— Смотри, доболобонишься, баклан… — не стал в

подробности вдаваться Жаба. Руку пожал, напутствовал

комиссара сводной поисковой группы Вадима Сиволапова, не

осрамись там с партизанскими реликвиями, свидетельствами

зверств колчаковских и доблести красноармейской на слете

всесоюзном.

Держи, мол, марку, честь не урони. И все.

Да, скрытен был, немногословен вождь

комсомольский. И осторожен, осторожен, как животное.

Ведь вся деревня знала, уверенно сказать бы мог

любой жиган чушковский кому досталась пушка, бесценный

сувенир, а Цура так и не сознался, даже в момент отчаянный,

когда они с Олегом Сыроватко первыми из переулка

выбежали к пятачку, где в луже крови черной, освещенный

уцелевшей левой фарой, сидел, качаясь, готовясь только

отойти под лай водителя автобуса паскудный, Муса

Хидиатуллин, а Карсучок, смешной, счастливый пассажир, в

пыли у смятого крыла вместе с "ковровцем" (с виду целым,

хоть бы хны) уже беззвучно холодел.

— У тебя? — белками поражая круглыми, Сыр

проглотил последних пару букв от бега и возбуждения,

дыхание теряя.

— Вчера забрал, — своею порцией фонем едва не

поперхнулся Жаба, — как раз вчера.

И перепрятал в ту же ночь.

Эх, надо было лучше.

Ну, скажем, в грязные трикухи завернуть, потуже

завязать и бросить на дно на самое (да, в жизни Светке

никогда не опростать) в дурацкий ящик тот плетеный, что за

стиральною машиной. Или в пимы засунуть, с в бумагу

стертой пяткой и изведенными совсем на скрип крещенский

черными носами, их — в непрозрачный полиэтилен и в самый

дальний угол антресолей, коробками заставить с дачной

мелочовкой, мешками под картошку, капусту завалить. Разве

нашли бы?

А так, первое, что взору Игорька открылось, когда он

через фомкой разлученную с проемом дверь вступил в свою

поруганную, оскверненную квартиру, была коробка из-под

сандалей чешских "Ботас", валявшаяся в центре комнаты,

среди разбросанного, жалкого в уродливом, циничном

беспорядке белья и шмоток ношеных.

Забрали, суки. Гады, говнюки.

Но если… Если бы лежал родимый — фиг-найдешь, в

углу цементом пахнущем на антресолях или на дне под

ворохом нестиранного с года прошлого тряпья, разве бы мог,

он, Игорь, не часто, но иногда, когда подкатывала к сердцу

сгустком черным угрюмость, злоба беспросветная, на

заседанье собираясь, гантели откатить и из-под стопки

шерстяных носок извлечь трофей, откинуть барабан, крутнуть,

вернуть на место, перещелкнуть предохранитель и бережно в

карман пиджачный внутренний бесценный всепогодный

отправить талисман?

Никогда.

Никогда, в президиуме сидя, не смог бы он тогда

улыбкой благосклонной согревать, ласкать болотным

взглядом бородавчатого полоску белую на черепе оратора,

ложбинку бритую за ухом трепача на идеальном для выстрела

навскидку расстоянии.

Нет, нет, не мог.

За этот, ни с чем несравнимый, обалденный кайф

прицельной планки воображаемую горизонталь с пупочкой

мушки совмещать и, задержав дыханье, плавно-плавно,

мягко, как это только можно сделать в сладком забытьи, сне

наяву, прижать железный спусковой крючок к защитной

скобке, едва не отдал честь семьи, и репутацию, и будущее

самое болван, кретин и недоумок Сима Швец-Царев. Конечно,

загорелся он, едва лишь показали дураку пустую безделушку

без патронов, Кольт настоящий, и сдался, каких уж ни были

зачатков разума лишился и согласился, взялся не только

спрятать у себя заем, но и продать неправильное, меченное

барахло.

Но, впрочем, хорош и Жаба, в миг долгожданный и

неповторимый, когда он на колени мог поставить буквально

всю династию от бабки до внучка и требовать чего угодно,

смешной зверюга черноглазый тимуровца, неловко так

ладошки мявшего под коридорным абажуром розовым, не

выпроваживает вон тычком ручищи волосатой в спину, нет, в

комнату к себе ведет и долгую имеет с ним беседу.

И ждет потом звоночка телефонного, нечаянной, быть

может, встречи, надеется, на слово полагается бродяги,

пообещавшего найти, узнать, куда уйти мог

нефигурировавший в заявлениях, незафиксированный в

протоколах предмет из легкого металла с вращающимся на

оси подвижной в окошке неразъемной рамы барабаном.

Ну-ну.

Вот вам отгадка детская загадки для доброго десятка

разведенных жизнью по разным кабинетам, но одинаково

взволнованных товарищей, что даже не открывшись столь

напряженно искавшим подобие какой-нибудь хоть логики

умам, позволила, однако, к неудовольствию одних и вящей

радости других все сохранить, как есть.

Ага.

А пушка? Она, собственно, лежала, валялась по

большей части в бардачке, воняющем дорожной пылью

отделении рыдвана симкиного, малолитражки битой, хозяин

коей в отличие от бывшего владельца многолетнего вещицы

из арсеналов армии воздушной, с теченьем времени все

меньше склонен был таиться, прятаться, стесняться, то есть,

признаться надо, так обнаглел с весенним пробуждением и

перевозбуждением системы эндокринной, что пару раз уже

случалось, даже тыкал людей совсем малознакомых:

— Он не заряжен, гы-гы-гы, — ствола обрубком в бок.