Клуб города N - [41]

- Пошел прочь, исчадие ада! - я с омерзением закрылся одеялом.

Николай упал передо мной на колени.

- Возьми, возьми меня с собой, о блаженный! - шептал он в каком-то экстазе.

- Куда я должен тебя взять, собачье дитя? - вскричал я одновременно недоуменно и яростно.

- Я покажу! Не гневись, не гневись, - бормотал Николай, едва ли не уткнувшись лбом в половик.

Он внезапно оглянулся, как бы ища в комнате третьего. Но мы были одни. Николай заскулил и принялся по-собачьи лизать мою ногу, которую я тотчас поджал под себя.

- Что тебе надобно? - допытывался я. - Почему ты приходишь ко мне?

- Возьми, возьми меня с собой, о блаженный поводырь! - еще долго доносился до моих ушей завораживающий иступленный, но помалу угасающий шепот.

Холодало. Заморозки секли землю, - голую, серую, сирую. Отпечатки ободов колес телеги, накануне продребезжавшей под окном, запечатлевались, казалось, навеки, как знак высшего незыблемого закона жизни - неизбежности. Я уходил по дороге далеко за город, присаживался на убеленную ледком обочину и глядел в степь, застланную пожухлыми травами

Что-то должно было перемениться в моей жизни. Я не видел ее продолжения здесь, в этом захолустье. Впрочем, так ли уж искал я то самое продолжение? Пожалуй, я ставился с таким безразличием к собственной судьбе, что оно граничило с обреченностью.

И разом с тем мои чувства были необычайно обострены, оголены - резкий запах, грубое слово, чей-то кашель, зловонное дыхание, ввалившиеся щеки, неряшливый наряд, всклокоченные волосы, беспардонное обращение, глупое девичье хихиканье и прочее, чем так богата действительность, все те мелочи, с каковыми смиряешься и не замечаешь в обыденности, вызывали мое резкое неприятие, ощущение омерзения и протест против участия в бессмысленном спектакле, называемом жизнью.

Я стал сторониться людей еще в большей мере. Пожалуй, за выключением Вержбицкого. Его рассказы о бродячих мертвецах становились в один ряд с моими представлениями об отвратной действительность.

Однажды я столкнулся лоб в лоб с таким мертвецом. Верно, он поджидал кого-то у подъезда, и когда я вышел впотьмах, не посторонился. Я задел его плечом, и он рухнул, как подкошенный, на мерзлую ноябрьскую землю. "Напился пьян", - решил я спервоначалу, не различив обезображенного лица, схватился за щиколотки - две костяшки в полуистлевшем тряпье похоронного костюма, и протянул тело по земле, с ужасом видя, как волочится пустой рукав фрака, а неестественно вывернутая рука осталась у ступеней подъезда. Я вернулся, поднял ее и положил на грудь, стараясь не заглядывать в лицо, - не удержался, глянул мельком, и тотчас сам переломился, высвобождая пищевод от рвотной каши.

Откуда ходячие мертвецы в этом городе, что принуждает их вставать из могил? Ко мне он шел или же к кому-то другому? Кого искал?

Течение реки времени бессмысленно, непоколебимо и неотвратно. Я апатично плыву по нему, быть может, поэтому моему взору открывается то, чего не замечают остальные, охваченные зудом обыденности. Я вижу, как не только жизнь переходит в смерть, но и смерть воплощается в жизнь, совершая зловонное необъяснимое пробуждение.

Когда Юлия пришла ко мне, я подал ей стакан с водой:

- На, выпей.

Она недоуменно взглянула на меня:

- Зачем?

- Выпей! - повторил я нетерпеливо.

С настороженностью, замедленно, она поднесла стакан к губам, попробовала на вкус воду и лишь затем начала отпивать.

Я молча и облегченно принял пустой стакан из ее рук. Мгновенье она стояла недвижимо, как вдруг судорога охватила ее, но немое лицо не исказилось, не выразило муки, лишь в зрачках мелькнул испуг, она изогнулась, и рвотный кисель хлынул изо рта на половик.

- Я испытываю отвращение к сырой воде, - едва выговорила она, проведя платком по лиловым губам. И посмотрела на меня безумными, как у морфинистки, глазами.

- Уходи, - приказал я.

Что привязало ко мне эту женщину? Что связывает меня с ней? Я, не имевший обыкновения лгать себя, с беспощадностью открывавший глаза на жизнь, которая, впрочем, еще в юности меня разочаровала и уже не манила, должен был признаться, что хотел видеть эту странную особу, что едва она уходила от меня, тотчас возникало желание ее вернуть, удержать, поцеловать ее алебастровую точеную и вместе с тем нежную, хрупкую руку.

Трубников как-то рассказал, что именно Юлия посылала с необъяснимой настойчивостью те письма ко мне, что клуб больных контрактурами - ее выдумка, как и то, что я - спаситель, избавитель страждущих от боли. Именно Юлия отрядила Трубникова на встречу со мной у Никитского спуска и, стало быть, срежиссировала весь спектакль. Зачем понадобилось ей напускать флер потаенности? Или же она робела, выжидала, как я отзовусь, не отшатнусь ли я?

Однажды, когда стемнело, я вновь направился к тому дому на выселках. Окна были черны, я взобрался на поленницу - ту самую, о которой упоминал Трубников, - и приник лбом к стеклу. Я чего-то безнадежно ждал. Я не понимал, что привело меня сюда - желание приоткрыть тайну или же подспудно присутствовавшее в душе стремление прикоснуться к некой опоре, обрести источник силы, осмысленности, близости, уйти от внешнего мерзкого мира и обрести наконец свой. Повторюсь, я не знал, стоял, поникнув, опершись руками о наличники и чего-то с готовностью и разом с тем без всякой надежды ждал. Страшный по мощи удар в затылок свалил меня...