Клоун умер на манеже - [8]

– Нет! – ответил Жан де Латест. – Я настолько потрясен, что у меня все выскочило из головы. Сейчас я позвоню ей.

Ошкорн подумал, что если кто-нибудь и выглядел не слишком потрясенным, так это Жан де Латест. У него даже ни разу не дрогнул голос…

Главный администратор вышел из уборной и направился в кабинет директора. Казалось, он не заметил, что Ошкорн последовал за ним. Стоя спиной к двери, он набрал номер телефона. Звук в трубке резонировал, и инспектор смог услышать отдаленный женский голос. Наверняка – голос мадам Лора, потому что Жан де Латест тут же сказал о случившемся. Обернувшись, он увидел полицейского.

– Она сейчас приедет, – сказал он.

– Что она сказала?

– Ничего особенного. – И Жан де Латест пожал плечами.

– Никаких эмоций?

– Она стойкая женщина, это прежде всего!

– Я слышал часть вашего разговора. Когда вы извинились за поздний звонок, что она ответила?

– Ничего.

– Но вы, должно быть, потревожили ее. Возможно, она уже легла спать?

– Не думаю, потому что она взяла трубку почти сразу. Телефон у нее в кабинете, а спальня от кабинета далеко.

Тем временем прибыли судебно-медицинский эксперт и комиссар квартала. Эксперт подтвердил мнение обслуживающего цирк врача о характере раны. Потом он установил, что смерть наступила примерно полчаса-час назад.

– Не обязательно быть судебно-медицинским экспертом, чтобы определить это! – пробурчал Патон. – В десять сорок Штут был еще жив – в это время он покинул манеж. А вернулся туда в десять пятьдесят – но уже трупом!

Как раз перед приходом эксперта он попросил дать ему программу, где по минутам были расписаны все номера, в том числе и пантомима двух клоунов. Рассчитанная на полчаса, она делилась на три части по десять минут каждая. Началась пантомима в десять тридцать, как обычно. Когда Джулиано сказал: «Пойдемте! Я думаю, что на этот раз вы потребуетесь!» – Патон по профессиональной привычке взглянул на часы, было десять пятьдесят две. Сейчас одиннадцать тридцать. Таким образом, как и сказал судебно-медицинский эксперт, преступление было совершено примерно сорок минут назад.

Пока комиссар и его помощник выполняли необходимые формальности и удостоверяли личность всех присутствующих, Ошкорн и Патон начали расследование.

Патон с отвращением оглядывал уборную клоунов. Там, где Ошкорну рисовался живописный беспорядок, он видел лишь хаос и неряшество. Однако уборная, которую делили между собою Паль и Штут, была не лучше и не хуже уборных других артистов цирка. Оборванные или просто отклеившиеся во многих местах обои, грязные зеркала, сборная мебель. На стенах фотографии, где изображены оба клоуна, их друзья и коллеги, и даже предметы их восхищения – так между двумя фотографиями номеров на трапеции вид: елся профиль божественной Барте.[4] Два небольших столика с зеркалами были загромождены флакончиками, карандашами для грима, щипчиками, расческами и какими-то коробочками.

Судя по всему, слева был уголок Штута. На вешалках небрежно висели красные жилеты, клетчатые панталоны, порванный сюртук. В открытой картонке – рыжие, зеленые, оранжевые и черные парики, накладные бороды, носы из папье-маше. На этажерке – засаленные, помятые, потерявшие свой первоначальный цвет шляпы. В углу, у стенки, валялись невероятной величины башмаки на толстой резиновой подошве.

По другую сторону двери находился, конечно же, уголок Паля. Все было в идеальном порядке. Костюмы, застегнутые на все пуговицы, аккуратно висели на плечиках. На этажерке в ряд расположились шляпы с плюмажем из длинных страусовых перьев. На полу около двери стояли рядышком начищенные клоунские туфли-лодочки.

В корзинке вперемешку лежали небрежно брошенные букеты цветов, коробки конфет и письма, в большинстве своем еще даже не распечатанные. Ошкорн вспомнил, что Джулиано сказал ему: у Паля и даже у гротескного Штута много поклонниц.

«Полоумных!» – добавил тогда Джулиано.

В этой тесной комнатке становилось ужасно жарко, застоявшийся сигаретный дым смешивался с ароматом цветов и удушливым запахом лосьонов и пудры. Патон глазами поискал окно или какую-нибудь отдушину, но ни того, ни другого не оказалось.

Он решил пойти выкурить сигарету в коридор, где толпились артисты труппы и служащие цирка. Разговоры сразу же оборвались. Инспектор усмехнулся.

Среди собравшихся один из жонглеров что-то записывал на листке бумаги. Его товарищи с любопытством заглядывали ему через плечо.

– Восстанавливаю, что я делал в это время, – сказал тот с усмешкой. – И вам советую сделать то же самое, ведь один Бог знает, какие вопросы нам будут задавать!

Он сказал это достаточно громко, явно для того, чтобы его услышал инспектор. Но тот никак не отреагировал. Он думал.

«Некоторые из них выказывают хоть какое-то горе, другие, наоборот, демонстрируют полное равнодушие, – размышлял он. – Кто же из них искренен? И те и другие ломают комедию. Впрочем, сейчас их занимает лишь одно: успеют они на последний поезд метро».

В соседней комнате комиссар квартала вел допрос. В уборной клоунов остались только Ошкорн, Паль, Преста, Жан де Латест, Мамут. И, естественно, труп Штута.

Ошкорн изучал содержимое бумажника покойного. Он разложил на столе удостоверение личности, выданное на имя Рожера Дюбуа, какие-то бумаги, несколько фотографий. Денег не было.