Клоун Шалимар - [158]
Слушание дела Номана Шер Номана состоялось полгода спустя в окружном суде Лос-Анджелеса, в Ван-Найсе. Судьей был назначен Стэнли Вайсберг, председательствовавший на процессе по делу об избиении Родни Кинга четырьмя копами, оправдание которых вызвало беспорядки в городе. На спокойного, уверенного в себе профессионала лет пятидесяти пяти последовавшие за процессом передряги никак не повлияли. В связи с напряженной обстановкой после взрыва торгового центра в здании суда и вокруг него были приняты беспрецедентные меры предосторожности. Закованного в наручники, с цепями на ногах Шалимара каждый день доставляли и увозили в белом бронированном фургоне с полицейским сопровождением из одиннадцати машин, напоминавшим президентский кортеж, с постами по пути следования, мотоциклистами и снайперами на крышах. «Такие случаи, как с Джеком Руби, нам тут ни к чему», — откомментировал это новый шеф полиции Уилли Уильямс. Когда же репортер спросил, как бы он оценил уровень принятых мер с точки зрения их интенсивности, тот ответил коротко: «Именно так мы бы всё обставили, если бы это был Арафат».
В самом начале для подбора кандидатов в присяжные было разослано пятьсот анкет с вопросником в сто страниц. На их основании и с учетом мнения судей из этого числа выбрали двенадцать человек, и еще шестеро на всякий случай были зачислены в резерв. В состав присяжных попало четверо мужчин и восемь женщин младше сорока. Тиллерман хотел, чтобы присяжные были среднего возраста и притом чтобы преобладали женщины. Он считал себя знатоком человеческой натуры и принадлежал к разряду философствующих юристов, давно распрощавшихся со всеми иллюзиями. Он был убежден, что люди молодые, еще серьезно не задумывающиеся о смерти, менее склонны к ожесточенности во время суда над убийцей. Что же касается доминирующего количества особ женского пола, то и на это Тиллерман имел свои резоны. Клоун Шалимар был очень красив собой, к тому же мужчина с разбитым сердцем, которого обманули и предали. Преступление на почве страсти в Калифорнии не оправдывалось законом, но Тиллерман полагал, что подобная мелодраматическая подоплека должна помочь защите.
По сравнению с солидным, многоопытным Тиллерманом представлявшие сторону обвинения Джанет Миенткевич и Ларри Танидзаки, которым едва исполнилось по тридцать, казались младенцами-несмышленышами, тем не менее они успели пройти хорошую школу и были исполнены решимости выиграть процесс. Правда, Танидзаки в разговоре с коллегой высказал некоторые сомнения по поводу того, что им удастся добиться смертного приговора, — по его опыту, присяжные не любили осуждать людей на смерть, — но Миенткевич поспешила его разуверить. «Кого же тогда казнить, если не таких, как он?!» — воскликнула она. Их самой большой головной болью было то, что защита может попытаться отвести обвинение. Как ни странно, несмотря на то что убийство Максимилиана Офалса произошло ясным солнечным днем, у них не было ни единого свидетеля преступления. Казалось, вся улица сознательно закрыла на это время глаза, точно так же, как это сделали обитатели лос-анджелесской центральной тюрьмы во время сведения счетов между гангстерами. В распоряжении обвинения был нож с отпечатками пальцев, имелась окровавленная одежда, был и мотив преступления, не хватало лишь одного — живого свидетеля. Правда, на предварительном слушании Тиллерман заявил, что его клиент не станет отрицать сам факт преступления, однако предупредил, что если обвинение будет настаивать на смертном приговоре, то тогда, вполне возможно, защита будет требовать его оправдания. «Видите ли, — уклончиво заметил он, — у моего клиента очень тяжелое психологическое состояние». На вопрос судьи Вайсберга, с чем это связано, Тиллерман вполне серьезно ответил: «Он находится под воздействием магии».
«Женщину, которая родила меня, ты убил за то, что она посмела тебя оставить, — писала Кашмира. — Мужчину, отца моего, ты убил за то, что он посмел ее у тебя отнять. Из-за своего эгоизма, из-за чудовищного тщеславия, из-за того, что ты оценил свою честь дороже, чем жизнь другого, ты убил двоих. Ты отмыл свою честь их кровью, но она и теперь вся в крови. Ты пожелал уничтожить их, но и это тебе не удалось, ты не убил их, потому что вот она, я, во мне они оба живы — и Максимилиан Офалс, и Бунньи Каул. А ты, мистер убийца, чувствуешь, что в тебе поселилась я, а, господин фокусник? По ночам, когда твои глаза закрыты, ты видишь меня у себя внутри? Кто мешает тебе заснуть и, если заснешь, кто долбит тебя, пока не проснешься? Ну как, господин убийца, ты вопишь во сне? Кричишь и плачешь, мистер шутник? Не смей называть меня падчерицей! Я тебе никакая не дочь, у меня есть отец и мать, и они оба живут у тебя внутри вместе со мной. Оба они мучают тебя — и зарезанная тобою мать, и отец. Я — Максимилиан Офалс и Бунньи Каул, ты же ничто, и меньше чем ничто. Ты грязь под моим каблуком».
В начале девяносто третьего она на короткое время вернулась к работе. Друзья настояли, и она колесила по сто первому шоссе, где, начинаясь чуть южнее Сан-Диего, возле Президио-парка уходила на север, к миссии Сонома, старая дорога с цементными колоколами на подпорках в виде крюков. Они отмечали путь, впервые проделанный в 1771 году монахом-францисканцем Хуниперо Ceppa. Она собирала все, что могло пригодиться для задуманного ею фильма «Камино Реал». Однако мысли ее были далеко, и через несколько недель она прекратила свои поездки. Позвонил и пригласил на ужин претендент на ее руку — парень-реклама. Под нажимом подруг она согласилась, но, хотя он явился с цветами, в блейзере и при галстуке, повел ее в шикарный ресторан, стал уверять, что она красивее любой кинозвезды и даже пытался не говорить о себе самом, она не досидела до конца ужина, извинилась, что пока не готова для общения, и сбежала.
