Клоун Шалимар - [148]
По возвращении в Лос-Анджелес о визите в библиотеку она даже не упомянула, зато много, подробно и с воодушевлением рассказывала отцу о двух ранее неизвестных ей мастерах документального кино — Джоне Грирсоне и Джилл Крэг, а затем сообщила ему о твердом намерении покончить с опасным фантазерством и добиться успеха в мире реальном. Она решила посвятить себя созданию таких фильмов, которые, как и он, утверждали бы приоритет реальности над выдумкой и показывали жизнь как она есть. В конце восьмидесятых она поступила в лос-анджелесский Институт музыки и кинематографии, блестяще закончила его, переехала в собственную квартиру на Кингз-роуд и уже предвкушала, как вскоре отец будет гордиться ею, но убийца отнял у нее эту мечту раз и навсегда.
Женщина явилась, чтобы сделать признание. Четверть века несла она на своих плечах груз вины, и эта тяжесть пригнула ее к земле: всю жизнь она держалась прямо, но старость взяла свое. Гнетущее чувство вины, годы и одиночество сделали ее похожей на знак вопроса. «Теперь она ничто, — подумала Индия. — У нее нет власти. Она вышла из дворца Власти с пустыми руками, крылатые люди-стервятники расклевали все ее сокровища, и теперь толпы на улице смеются над ней. Зачем она явилась? Совсем не обязательно было приносить свои соболезнования лично».
— Решила оказать помощь полиции в расследовании. — Ее слова прозвучали как реплика из старого черно-белого кино.
— Здесь нет полицейских, так что помогать некому, — сказала Индия.
Женщина открыла сумочку, вынула оттуда фотографию и бросила ее на постель.
— Знала бы ты, чего мне стоило, чтобы она не попала в газеты! — воскликнула Серая Крыса и торопливо, чтобы скорее избавиться от лжи, продолжала: — Она не умерла после того, как отдала мне тебя, а вернулась обратно в Кашмир. Я устроила ей самолет и машину, чтобы доставить ее туда, куда она хотела, ну а после я уже ничего о ней не слышала. За это время она уже могла и умереть, но, кажется, не умерла. — Пегги сообщила название родной деревни матери — деревни странствующих актеров, той самой, откуда был родом и клоун Шалимар.
— Ты меня слушаешь?
Нет, Индия ее не слушала, — то есть слова до нее доносились, но все ее внимание было приковано к фотографии.
Отец умер, но мать ожила; только на снимке никоим образом не могла быть запечатлена ее мать: та была великой танцовщицей, своим танцем она и очаровала Макса, а это раздувшееся существо не могло быть ее матерью! На снимок закапали слезы, и только тут она поняла, что плачет.
— Я понимаю, что поступила ужасно, — говорила стоявшая перед ней женщина. — Понимаю, что ты сейчас испытываешь. Но она решила тебя бросить, а я тебя взяла. Я твоя мать. Прости, что я вынудила твоего отца солгать. Я твоя настоящая мать. Прости, прости меня. Она тогда не умерла.
Дело грешника — раскаяться. Дело жертвы — простить. Но жертва смотрела на фотографию и не хотела, не могла простить. Она была в состоянии отупения и пока не ведала, что ее ждет еще один жестокий удар.
— Кашмира, — бросила женщина, перед тем как избавить Индию от своего ненавистного ей, непрошеного, раз и навсегда изменившего ее мир присутствия. — Кашмира Номан — вот как тебя назвали при рождении.
Девушка почувствовала, что тело ее внезапно сделалось чудовищно тяжелым, словно она превратилась в женщину с фотографии. Мощная сила гравитации заставила ее упасть на подушки, судорожно ловя ртом воздух; под ее тяжестью застонали пружины, и в зеркале она увидела, как просел матрас. Тяжесть слов давила невыносимо. Мать звала ее с другой стороны земного шара. Мать, которая не умерла. «Вернись домой, Кашмира!» — звучало в ее ушах.
— Я иду к тебе! — откликнулась она. — Я приеду немедленно, так скоро, как только смогу.
— Сегодня я простила своих дочерей, — шепнула Ольга-Волга, поглаживая ее по волосам, пока они обе обливались слезами, — что бы они там ни совершили, это уже не имеет значения, я их простила.
В государственной тюрьме Сан-Квентин был казнен в газовой камере некто Роберт Элтон Харрис. Гранулы цианида, завернутые в марлю, были помещены в небольшую емкость с серной кислотой, и Харрис начал дергаться и задыхаться. Через четыре минуты он затих, лицо у него посинело. Еще через три минуты он кашлянул, и у него начались конвульсии. Через одиннадцать минут после начала экзекуции тюремщик Даниэль Васкес объявил о смерти приговоренного и зачитал его последние слова: «Неважно, кто ты есть — король или жалкий подметальщик, при встрече с угрюмцем Потрошителем все одно затанцуешь». Это был парафраз реплики из фильма с участием Кину Ривза «Необычайные приключения Билла и Теда».
События в какой-либо точке земного шара были зеркальным отражением происшедшего где-то еще. Лос-Анджелес сделался похожим на Страсбург военных лет и на Кашмир. Семь дней спустя после казни Харриса, когда Индия Офалс, она же Кашмира Номан, уже была в самолете, взявшем курс на восток, присяжные отказались вынести вердикт о виновности четырех офицеров из полицейского участка Сан-Фернандо в избиении Родни Кинга — избиении столь зверском, что запечатленная любительской кинокамерой сцена напомнила многим разгон демонстрации на площади Тяньаньмэнь и Соуэто. Когда суд присяжных по делу Кинга отказался вынести заключение о вине полицейских, город взорвался, он ответил на это собственным вердиктом — поджег себя, как террорист-самоубийца. Внизу, на земле, под набиравшим высоту самолетом Индии, выкидывали из машин, преследовали и били камнями шоферов: одного, по имени Реджиналд Дэнни, толпа продолжала топтать, когда он уже перестал двигаться. Какой-то человек обрушил на его голову громадный кусок цемента, после чего стал исполнять победный танец, воздев к небу два растопыренных пальца, — то ли угрожая всем пассажирам всех авиалайнеров, то ли самому Господу Богу. Грабили лавки и магазины, поджигали машины, полыхало всё и везде: Норманди, Флоренс, Арлингтон, Джефферсон, Пико и Родео. Что горело? Да всё: автомастерские, химчистки, корейские закусочные, автозаправочные станции, похоронные бюро, мини-маркеты, бары. Лос-Анджелес превратился в огромный пылающий факел. Люди-ящерицы покинули свои подземные убежища и повылезали на поверхность, спящий дракон пробудился. На борту самолета, взявшего курс на восток, пылала и дочь посла Офалса. «Индии больше нет, — твердила она, — есть Кашмира. И Кашмир».
