Клошмерль - [32]

– Я не нуждаюсь в хорошем настроении, мадам, для того, чтобы говорить с особами, погрязшими во грехе… О! Я много знаю, мадам! У меня зоркий глаз, мадам! Я много могла бы порассказать… Я знаю, кто входит и кто выходит и в котором часу. И я могла бы ещё рассказать о тех, кто наставляет рога своему мужу. Да, мадам, я могла бы и это рассказать.

– Не трудитесь, мадемуазель. Это меня нисколько не интересует.

– А если мне нравится об этом говорить?

– В таком случае, подождите немного, мадемуазель. Я знаю человека, которого ваш рассказ может заинтересовать… Жюдит обернулась к дверям и крикнула:

– Франсуа!

В дверях тотчас же появился Франсуа Туминьон.

– Чего тебе? – спросил он Жюдит.

Лёгким кивком головы она указала ему на Жюстину Пюте:

– Да вот мадемуазель хочет с тобой побеседовать. Она говорит, что я тебе наставляю рога. Вероятно, она имеет в виду твоего Фонсиманя, которого здесь постоянно видят. Короче говоря, ты – рогоносец, мой бедный Франсуа. Вот в чём суть дела.

Туминьон всегда очень легко бледнел, и его бледность с дурным зеленоватым оттенком казалась зловещей. Он шагнул к старой деве.

– Прежде всего, какого чёрта околачивается здесь эта лягушка?

Выпрямившись, Жюстина Пюте хотела что-то ответить. Но Туминьон не дал ей произнести ни слова.

– Эта мокрица суёт свой нос во все дома. Сунь-ка лучше нос себе под юбку, там, наверное, неважно пахнет. И убирайся отсюда поживей, падаль поганая!

Старая дева побледнела так, как бледнела всегда – восковой желтоватой бледностью.

– О! – запротестовала она. – Как вы смеете меня оскорблять! Это вам не пройдёт даром. Не прикасайтесь ко мне, грязный пьянчуга! Его преосвященство сумеет…

– Вон отсюда сию же минуту, – вскричал Туминьон, – или я раздавлю тебя, как таракана, пакость ты этакая! Убирайся живо, старая ведьма! Я тебе покажу, какой я рогоносец, чирей вонючий!

Он её преследовал проклятиями до самого входа в «Тупик монахов», а затем вернулся домой, гордый и возбуждённый.

– Ну что, видала, как я вышвырнул Пютешку?

Жюдит присуща была снисходительность, которой часто обладают чувственные женщины. Она промолвила:

– Бедняга, она лишена всего. А ведь, надо полагать, её к этому делу тянет…

И тут же добавила:

– Ты сам виноват в этих сплетнях, Франсуа. Ты всегда затягиваешь к нам своего Фонсиманя, и обо мне начинают болтать – ведь у людей такие злые языки!

Туминьон ещё не совсем выдохся. Остатки своего гнева он обрушил на Жюдит.

– Ипполит будет приходить, когда я этого захочу, чёрт подери! Что ж, по-твоему, люди с улицы будут устанавливать в моём доме свои порядки?!

Жюдит вздохнула и бессильно развела руками:

– Ах, Франсуа! Я отлично знаю, что ты всё сделаешь по-своему.

Жюстина Пюте, образец благочестивой прихожанки, причисляла себя к самому драгоценному достоянию католической церкви. В нанесённом ей подлом оскорблении она увидела отвратительное посягательство на Великую Твердыню. Это наполняло её холодной ненавистью, которую она, не колеблясь, сочла отражением небесного гнева. Вооружившись пылающим мечом она направилась прямо к кюре Поноссу, дабы излить на его груди свои горчайшие стоны. Она заявила ему, что писсуар становится предметом соблазна и причиной падения нравственности. Она назвала писсуар грязной будкой, где преисподняя поставила часовых, отвращающих девушек Клошмерля от своих обязанностей. Она заявила кюре Поноссу, что постройка этого заведения была безбожным деянием муниципалитета, осуждённого за это на вечные муки. Она заклинала кюре Поносса призвать добрых католиков к единству – для совместной борьбы за разрушение прибежища срамоты. Но кюре Поносс испытывал священный ужас перед насилием, способным только посеять раскол среди пасомого стада. Благодушный священник, осознавший свои былые просчёты, ныне придерживался давних традиций галликанской церкви: он всем силами старался не смешивать духовное и мирское. Вне всякого сомнения, писсуар следовало отнести под рубрику мирского, и, стало быть, он на вполне законном основании зависел от муниципалитета. Кюре Поносс решительно не мог согласиться со своей непримиримой прихожанкой, утверждающей, что общеполезное строение может оказать пагубное действие на человеческие души. Именно это он и вознамерился растолковать Жюстш Пюте.

– Дорогая мадемуазель, существуют естественные надобности, ниспосланные нам самим Провидением. Стало быть, оно не может считаться греховным здание, построенное для их отправления.

– Этот образ мыслей может завести далеко, господин кюре! – сухо возразила Жюстина Пюте. – Непотребное поведение некоторых особ можно было бы объяснить теми же естественными надобностями. И тогда Туминьонша…

Кюре Поносс постарался удержать старую деву от осуждения ближних своих.

– Тсс, тсс, дорогая мадемуазель! Никто не должен быть назван. О грехах я обязан узнавать только в исповедальне, и каждый может говорить только о своих прегрешениях.

– Эти ни для кого не секрет, господин кюре, и я имею право говорить о них. Так вот, мужчины, которые в «Тупике монахов» не считают нужным прятать… которые показывают, господин кюре… показывают решительно всё…

Кюре Поносс отогнал нечестивые образы, придавая им чёткие пропорции, соответствующие законам естества.