Клошмерль - [24]

Свежая краска обновила вещи, а всевозможные иллюзии коснулись сердец и облегчили бремя жизни. С верхней части городка открывался вид на шершавые леса, ещё рыжеватые и лишь наполовину освобождённые от тугих бинтов зимы, на тучные чёрные поля, украшенные пушком молодой пшеницы. Когда горожане глядели на эти луга, им хотелось превратиться в сорвавшихся с привязи жеребят и скакать по полям, высоко подбрасывая круп. Им хотелось перевоплотиться в маленьких мокроносых телят, с тонкими ножками, похожими на колышки, вырванные из частокола. Весь Клошмерль был охвачен приступом сладостной дрожи; люди вместе с невидимыми мириадами живых существ заново рождались на свет; всё казалось первым крещением, первым шагом, первым криком, первым взлётом. А солнце нескромно хлопало людей по плечу, как старый, вновь обретённый товарищ.

– Бог ты мой! – говорили горожане. – Ну и денёк! Сущий подарок!

Ими овладевал зуд древних, как мир, желаний, непреложных, как законы природы, и стоящих выше узких человеческих порядков и ограниченной земной морали. Люди унаследовали от предков властное желание бросаться торжествующими полубогами на стонущих девственниц – трепетных ланей любви, и преследовать юных красавиц с бёдрами, необъятными, как вечность, с ляжками и грудями, напоминающими о потерянном рае. В женщинах тоже возрождалось библейское и никогда не исчезающее желание быть чаровницами, нагими блуждать в зелёных лугах, осязая нетерпеливым руном волос ласку весеннего ветра. Им хотелось, чтобы большие кроткие звери прыгали вокруг них, сдувая пыльцу с их цветущего тела, пока не придёт завоеватель, которому они наперёд соглашались сдаться, и это поражение должно было стать их скрытой победой. Инстинкты, унаследованные от перволюдей, смешивались у горожан с неясными понятиями, дарованными цивилизацией. Подобное сочетание было для этих людей слишком сложным и окончательно сбивало их с толку. Эта восхитительная весна свалилась им на головы, никак не предупредив о своём приходе, и жители Клошмерля чувствовали себя взбудораженными до предела.

И такая погода стояла долго. Она нагрянула как раз вовремя, за два дня до торжественного открытия, назначенного на субботу, седьмое апреля, – чтобы можно было отдохнуть в воскресный день.

Торжественная процедура должна была закрепить победу Пьешю и Тафарделя. Писсуар, пока ещё скрытый под брезентом, высился у самого входа в «Тупик монахов», возле стены «Галери божолез». Мэру давно хотелось привлечь в Клошмерль каких-нибудь политических деятелей, и под его влиянием муниципалитет решил ознаменовать открытие сооружения празднеством, где свободно проявлялась бы сельская простота нравов. Этот праздник был посвящён успехам в деле урбанизации деревни. Его решили назвать «Днём клошмерльского вина», но настоящим поводом к торжеству был воздвигнутый писсуар. Горожане рассчитывали на приезд супрефекта, депутата Аристида Фокара, нескольких чиновников из министерства, мэров окрестных городков, многих советников из департамента, трёх президентов винодельческих синдикатов, нескольких местных учёных, а также на присутствие поэта Бернара Самотрака (псевдоним Жозефа Гамеля), который должен был прибыть из соседнего района с буколически-республиканской одой, посвящённой открытию писсуара. И, наконец, знаменитейший из сынов Клошмерля – Александр Бурдийя, бывший министр, тоже обещал приехать на торжество.

Все передовые люди Клошмерля радовались предстоящему празднеству, а консерваторы, напротив, собирались его бойкотировать. Баронесса де Куртебиш, которую неофициально попросили почтить своим присутствием торжество, заявила, со свойственной ей наглостью, что она «не желает иметь дело с хамьём». Такие оскорбления простить нелегко. К счастью, поведение её зятя, Оскара де Сен-Шуля, частично искупало обиду. Это был человек без определённой профессии, не пригодный ни к какому занятию. На всякий случай он готовил себя к карьере депутата парламента. Его политические воззрения ещё не определились, так как осторожность повелевала ему не задевать понапрасну ту или иную партию до тех пор, пока он не объявит во всеуслышание о своих убеждениях (а он собирался сделать это в последний момент, чтобы не ошибиться в выборе своего кредо). Он чрезвычайно благосклонно принял посланцев демократического лагеря, слегка смущённых непринуждённостью, с которой господин де Сен-Шуль носил свой монокль, и его любезностью, льстящей и унижающей одновременно.

Господин де Сен-Шуль заявил, что баронесса – человек другой эпохи и живёт предрассудками своего времени, тогда как он придерживается более широких взглядов на гражданский долг и никогда не остаётся равнодушным к легитимной инициативе. («Заметьте, господа, я не сказал „легитимистской“». Эту фразу господин де Сен-Шуль сопроводил тонкой улыбкой.)

– Я очень уважаю вашего Пьешю. Под его нарочито простецкими и весьма колоритными манерами скрывается широкий ум. Я буду в ваших рядах, дорогие друзья. Но поймите, я не могу при своём сословном положении показываться рядом с вами. Увы, дворянский герб ко многому принуждает. Мой прадед по материнской линии сопровождал Людовика XVIII в изгнание, и это налагает на меня определённые обязательства. Я просто появлюсь на вашем торжестве, чтобы доказать, что в рядах монархистов, то есть в наших рядах, есть люди, не ослеплённые фанатизмом и способные доброжелательно отнестись к вашим начинаниям.