Клонц - [8]

Догадываюсь, что Клонц стал дельцом на черном рынке. Не знаю, какого размаха, по задатки к разного рода махинациям у пего всегда имелись, не было лишь благоприятной обстановки. Весьма возможно, что он торгует вином втридорога, продает посетителям сигареты из-под полы, отпускает блюда без карточек или еще что-нибудь в этом роде. У хозяина ресторанчика множество способов нажиться на общей нужде. Ему не приходится ни голодать, ни мерзнуть. Он может позволить себе приобрести синюю шерсть на костюм. Или купить бриллианты у тех, кто в прежние времена давал ему на чай, и подарить их госпоже Хабекост. Кто теперь вспомнит про уборщицу при туалете! Все почтительно кланяются столь важной даме.

Я лично ничего не имею против дельцов такого сорта и вовсе не собираюсь метать громы и молнии по их адресу. Их развелось неисчислимое множество, и некоторые из них даже сами не понимают, кем стали. Я просто с интересом присматриваюсь к ним как к чему-то чужеродному. Вижу, что живется им лучше, чем всем прочим, и что их правда вроде бы берет верх, по совершенно не в состоянии позавидовать им. Просто дивлюсь, как это они умудряются жить лишь в атмосфере реальности, как будто ничего иного не существует. Ты-то думаешь, что они когда-нибудь неминуемо споткнутся, однако этого почти никогда не происходит. Действительно, есть отчего самому свихнуться. В молодости я потешался над ними и всячески старался их поддеть. Однако давно уже бросил эти попытки.

Может, я переоцениваю Клонца и он, несмотря на несколько удачных махинаций, остался прежним добропорядочным обывателем? Тогда понятны и его ненависть, и мой страх. Ничто так не обезоруживает, как склизкая жестокость добряка, который не решается бить наотмашь. Он доводит общепринятые формы вежливости до подобострастия, и, нападая на него, сразу ощущаешь свою неправоту: тебе кажется, что поднимаешь руку на сами эти формы. И все же меня озадачила ненависть, выпиравшая из Клонца, и озадачивает вновь каждый раз, как я с пей сталкиваюсь. Эта ненависть доказывает, что клонцы почему-то считают нас выше и сильнее себя, хотя в реальной жизни мы не так крепко стоим на ногах, как они сами. Видимо, знают про нас что-то такое, чего мы сами не осознаем.

Нет ненависти более исконной и лютой, чем эта. Истребить ее нельзя, а выдержать трудно. Клонц совершенно вышел из роли, которую играл. Передо мной был разъяренный зверь, готовый в любую минуту вцепиться мне в глотку. Лицо его так налилось кровью, что я даже испугался, как бы его не хватил удар.

Нельзя не признать, что Клонц очень точно учуял момент, когда я вконец выдохся и отчаялся в борьбе с нуждой. Он знал обо мне все, то есть все мои неудачи в мире реальности. Крыть мне было нечем. Он с такой энергией вспрыгнул на чашу весов, что меня подбросило вверх, как перышко. Он обдал меня презрением за обтрепанное пальтецо и рваные штаны. Он оплевал меня с ног до головы за явные признаки обнищания - чтобы продержаться эту зиму, я день за днем распродавал свое имущество. Он осыпал меня градом самых грубых ругательств: "Щелкопер! Голодранец! Шут гороховый!" А потом и того чище. Не стоит их все воспроизводить. Он совершенно вышел из роли. Он дышал лишь ненавистью и местью.

О, как я понимаю тебя, полтораста лет назад в полном отчаянии сидевшего за этим секретером! Я старался изо всех сил выполнить свое предназначение, противостоять пустоте смерти, преодолеть Ничто, встретить это Ничто достойно. И я без слез глядел, как мир рушится, ибо понимал, что это единственная возможность познать судьбу, а может, и тождественность между ней и тем, что принято называть виной.

Но есть нечто похуже, чем Ничто: когда карикатура на человека заполняет это Ничто своей кипучей деятельностью, когда прожорливый пигмей раздувается и душит все подлинно человеческое, когда оказывается, что обыватель более живуч, чем человек. Разве такое вынесешь?

Когда мир рухнул, я подумал: хуже уже не будет. И вот я сижу за этим секретером, и нет спасения ни в словах, ни в стихах. Я страдаю так, что даже из чувства стыда не в силах этого скрыть. Я страдаю. Но Клонцу этого не показываю, чтобы он не мог потом повсюду об этом трезвонить. Я держусь абсолютно спокойно. А сам, конечно, прикидываю, как бы мне от него отделаться. Если бы мне удалось, к примеру, перетянуть Клонца через черту, он сразу же потерял бы всю свою силу. Это я знал точно. Причем сделать это отнюдь не так трудно, как кажется. Этих реально мыслящих, которым мы в часы сомнений не устаем удивляться, очень даже легко сбить с привычного им пути. Для этого не требуются великие потрясения: чтобы они заскулили, хватит и трогательной песенки: "Дни нашей юности", исполняемой шарманкой на углу. Будучи лишены духовности, они делают ставку на душевность, а будучи чужды доброте, довольствуются ее подделкой - добродушием. Но жалеют при этом только самих себя.

Каким жалким ничтожеством оказался бы Клонц по ту сторону черты! Чтобы избавиться от него, пришлось бы тотчас вытолкнуть его обратно в родную ему реальность.

Я прикинул также, не стоит ли повернуть дело так, чтобы его и впрямь хватил удар. Как-никак он мои персонаж, и, может, я еще сумел бы это устроить, хотя он и вышел из-под моего контроля. Но тут же я представил себе, что тогда мне придется навестить его в больнице - не бросишь же человека в беде. Вот я присаживаюсь к его кровати. Рука безжизненно тонет в одеяле, лицо рыхлым месивом растекается по подушке, и на нем беспокойно ерзают глазки, ища, за что зацепиться. Говорит он с большим трудом, так как одна сторона отнялась, однако поело ряда попыток ему наконец удается выдавить несколько слов - так невнятно, что я едва могу разобрать: "Разве это справедливо? Я всегда был добр к людям". Что? Клонц говорит про себя именно то, чего ты никогда не посмел бы сказать о самом себе? Стоит ли теперь сводить с ним счеты: там-то ты меня обманул, тогда-то пытался на мне нажиться? Все это теперь уже не стоит ломаного гроша. Ведь Клонц не хотел никого обманывать; просто так получалось, что люди сами напрашивались на обман, вот Клонц и шел им навстречу. Я грустно бреду домой. Сами мы во всем виноваты.